Лукас с Кэтрин еле-еле продвигались по узкой мощеной полоске между домами и кучами мусора. Они пристроились за мучительно медленно идущими женщиной с ребенком. Женщина (сзади невозможно было понять, стара она или молода) припадала на левую ногу, а ребенок, девочка в драной длинной юбке, казалось, и не шла вовсе, а волочилась за матерью, влекомая, как предмет мебели, который надо скорее дотащить до дому. Перед женщиной с ребенком шел крупный лысый мужчина, одетый в пальто, похожее на женское, местами потертое до блеска, слишком маленькое для него, с рукавами, надорванными на плечах и кажущими сквозь прорехи алый атлас подкладки. Лукасу невольно представилось, что все эти люди, бедные и оборванные, в древних пальто, которые им либо малы, либо велики, волочащие за собой детей, которые не то не хотят, не то не могут поспевать за ними, шагают по Ривингтон-стрит, приводимые в движение кем-то или чем-то, медленно но непреклонно влекущим их вперед так, что это только кажется, будто они идут по своей воле; все они идут мимо домов и конюшен, мимо кабаков, мимо фабрик и дальше прямиком в реку, в которую один за другим падают и все равно продолжают идти, живые утопленники, по ее дну, и так — пока улица совсем не опустеет и все люди не окажутся в реке, не начнут месить ногами ее илистое дно, пробираясь между потоками желто-зеленого и буро-коричневого, пока их, все это множество бредущих, не вытолкнет в океан, открытое море, где мимо в тишине снуют стаи серебристых рыб, где охристый цвет реки уступает место синеве, где по поверхности воды, высоко-высоко над головой, скользят облака и где они вольны будут поплыть, подхваченные волной, а пальто будут развеваться у них за спиной, подобно крыльям, и дети свободно полетят им вслед, и все это сонмище мертвых рассеется в пространстве, испуская радостные кличи, светясь неясным светом, как светятся созвездия, растекаясь по голубой бесконечности.

Они с Кэтрин вышли на Бауэри, по которой мимо кабаков и злачных мест, щеголяя в ярких нарядах, расхаживали уличные повесы. Они громко разговаривали и жевали толстые, как колбаса, сигары. Один из них, намереваясь завести разговор, приподнял перед Кэтрин свой цилиндр, но его увлекли за собой хохочущие приятели. Бауэри была младшей двойняшкой Бродвея, меньшей звездой в созвездии, что не делало ее менее яркой и шумной. Но простора для пешехода здесь было побольше, а по-настоящему бедные попадались еще чаще.

Кэтрин спросила:

— Там было ужасно?

Лукас ответил:

— Механик засучил рукава, полисмен обходит участок, привратник отмечает, кто идет.

— Прошу тебя, Лукас, — сказала она. — Говори со мной на простом языке.

— Мастер сказал, я справляюсь, — ответил он.

— Можешь пообещать мне одну вещь?

— Да.

— Обещай, что, пока тебе приходится там работать, ты будешь очень-очень осторожным.

Лукас вспомнил о зажиме, и ему стало стыдно. Он не был осторожным. Он позволил себе замечтаться.

Он сказал:

— Я знаю, что я бессмертен, я знаю, моя орбита не может быть измерена циркулем плотника.

— А еще обещай, как только получится, уйти с этой работы и найти себе другую.

— Обещаю.

— Ведь ты…

Он ждал: что такого она о нем скажет?

Она сказала:

— Ведь ты для другого предназначен.

Он был счастлив услышать это, вполне счастлив. И все равно надеялся на большее. Он ждал, что она что-то ему откроет, хотя и не мог бы сказать, что именно. Ждал изумительной лжи, которая обратится правдой, как только она ее произнесет.

Он сказал:

— Обещаю.

Для чего же он предназначен? Он не мог заставить себя спросить об этом.

— Тяжело это, — сказала она.

— А ты? У тебя сегодня на работе было все в порядке?

— Да. Я все шила и шила. Знаешь, на работе — отпускает.

— Ты сама…

Она ждала: что он собирался у нее спросить?

Он спросил:

— Ты сама была осторожной?

Она рассмеялась. Он покраснел. Разве вопрос был таким уж глупым? Она всегда казалась ему такой беззащитной, словно нет ничего проще, чем обидеть такую, как она, — добрую, дивно пахнущую. Вот ее и обидят — не теперь, так потом.

— Была, — ответила она. — Ты обо мне беспокоишься?

— Да, — сказал он.

Он надеялся, что не сморозил очередную глупость. Робко ждал, не станет ли она снова смеяться.

— Не надо, — сказала она. — Думай только о себе. Обещай мне это.

Он сказал:

— Каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

— Спасибо, мой дорогой. — Больше она ничего не сказала.

Он проводил ее до ее двери на Пятой улице. Они стояли на крыльце, испещренном яркими пятнышками.

— Теперь ты пойдешь к себе домой и съешь ужин.

— Можно у тебя что-то спросить?

— Все, что угодно.

— Хочется знать, что это такое, что я делаю на фабрике.

— Ну, я думаю, на фабрике делают много разных штук.

— Каких штук?

— Деталей больших механизмов. Шестеренки там, болты… ну и прочее.

— Мне сказали, я делаю кожуха.

— Значит, так оно и есть. Именно их ты делаешь.

— Понятно, — сказал он.

Понятно ему не было, но он счел за лучшее не продолжать. Лучше притвориться, что знаешь, что такое кожух.

Кэтрин с нежностью взглянула на него. Неужели снова поцелует?

Она сказала:

— Хочу тебе кое-что отдать.

Он затрепетал. Намертво стиснул челюсти. Сейчас ни в коем случае нельзя заговорить — ни словами книги, ни своими собственными.

Она расстегнула ворот платья, опустила руку за пазуху и извлекла медальон. Стянула через голову цепочку, взяла ее в пригоршню вместе с медальоном.

Она сказала:

— Носи это.

— Не могу, — ответил он.

— Там внутри прядь волос твоего брата.

— Знаю. Я это знаю.

— А ты знаешь, — сказала она, — что у Саймона был точно такой же, с моим портретом?

— Да.

— Он мне его не показывал.

— Никому из нас не показывал.

— Владелец похоронного бюро сказал мне, что медальон остался с ним. Что он остался на Саймоне, когда его положили в гроб.

То есть у Саймона была с собой Кэтрин. У него был кусочек Кэтрин в том ящике на другом берегу реки. Возводилась ли она тем самым в ранг почетного покойника?

Кэтрин сказала:

— Я буду чувствовать себя спокойней, если он будет с тобой, когда ты на фабрике.