— Я боюсь, — сказала она.

— Что? Сходи, миленькая, а то ведь мы теперь долго не остановимся. И потом я уверен, что ты тоже проголодалась — надо нам с тобой раздобыть чего-нибудь поесть.

Служитель тем временем принялся протирать ветровое стекло — он быстро, кругами, водил грязной тряпкой по нему, и его стремительные движения, видимо, заинтересовали Элину. Она прищурилась, сузив глазки. У Лео мелькнула мысль, что она не поняла его.

— Переползи сюда, Элина, потому что с твоей стороны дверца не открывается… Видишь, лапочка, ручка снята — это чтобы дверца случайно не распахнулась. Да, лапочка, вот так, и сходи-ка в дамскую комнату, пока можно. Так надо, миленькая.

Она передвинулась на сиденье, и он, осторожно приподняв ее под мышки, помог ей выбраться из машины — она показалась ему совсем маленькой, чуть ли не младенцем. И она не противилась. Он подвел ее к двери, на которой значилось: «Для дам». Служитель улыбнулся, глядя на них, и сказал: — У вас премиленькая девочка, мистер. В самом Деле премиленькая.

— Она у меня красавица, — сказал Лео. — Ради такой и умереть не жаль.

Это был мой отец, он что-то говорил мне. Стоял в проеме двери пригнувшись и улыбался мне. Глаза у него сияли любовью, но я не видела, какого они цвета, потому что солнце было за ним, а я находилась в комнатке, маленькой темной комнатке, — не знаю где, не помню.

Выходи же, лапочка, ты ведь не плачешь, лапочка?

Он открыл ногой дверь. Я увидела белый воротничок, твердый и белый, очень белый. В комнатке было темно и плохо пахло. Я не плакала. Он протянул мне руку и сказал — Выходи, лапочка, нам с тобой много надо проехать до темноты… Его рука потянулась к моему лицу — она плыла по воздуху, плыла как рыба. Рука была узкая, бледная, и пальцы дотронулись до меня, до моей правой щеки. Щека сразу стала деревянная. Он погладил меня по лицу, лицо, как по волшебству, онемело.

…помыла руки?., идешь?

Я не все расслышала, что он говорил. Но хотела расслышать. Хотела расслышать и то, что говорили другие люди, и моя мама — тоже, но они все так громко кричали, что я не могла расслышать.

А он окликал меня, чтобы моя непослушная щека проснулась, и сердился, нет, не сердился, нет, не сердился, потому что он ведь улыбался мне. Он сказал — Вот и умница, теперь мы совсем готовы. Можем двигаться в Калифорнию.

Он повел меня назад к машине. Мне пришлось залезать с его стороны, потому что другая дверца не открывалась. Там не было ручки. А те места, где она была отломана, заклеены лентой, чтобы я не поцарапалась. Он сказал — Я тебе кое-что купил, — и дал мне шоколадку. Она называлась «Марс». Он сказал — Теперь мы совсем готовы. В руках у него была шоколадная «Крошка Рут» и какое-то питье.

А я совсем и не пряталась в туалете.

Он пришел за мной и повел меня назад к машинё, но мне пришлось залезть с его стороны, потому что другая дверца была заперта. Она не открывалась. И я вовсе не плакала. А он улыбнулся мне, потому что я не плакала, и дал мне шоколадку, но только есть я не хотела. Служитель у бензоколонки помахал нам на прощанье. На Западе всегда будет так, сказал мой отец, люди дружелюбные, добрые, простые. Мы с тобой начинаем новую жизнь. Ты счастлива, Элина?

А я улыбнулась ему в ответ, точно я — зеркало. Я была счастлива.

Я сказала — да.

— Да, ради тебя и умереть не жаль, — сказал Лео.

3

Дорогая экс-миссис Росс!

На письме стоит штамп Айовы, но, может быть, я вовсе и не в Айове? Может, я гораздо дальше от тебя?.. А может, нахожусь через улицу и наблюдаю за тобой из своего убежища, где я засел, запасшись продуктами и терпением… Может, я в этом многоквартирном доме, что на другой стороне улицы, жалюзи у меня опущены почти до самого подоконника, а на ружье навинчен оптический прицел, чтобы я мог наблюдать за тобой, следовать за тобой из комнаты в комнату: ты ведь никогда не заботилась о том, чтобы зашторить окна, расхаживала полуголая, и настанет день, когда ты за это поплатишься…

А теперь звони своему мерзавцу адвокату. Беги к телефону. Позвони и судье — ты ему явно понравилась, и он поверит твоим россказням. Позвони в полицию, в ФБР, позвони в полицию штата Айова, — мне плевать, все равно ты меня не достанешь. И никогда больше не увидишь ее.

Я сказал «ее»? Это кого же?

Искренне твой Лео Росс.

Дорогая экс-миссис Росс!

Могу поклясться, ты сейчас прикидываешь, что я намерен делать. Могу поклясться, ты все время думаешь обо мне. Ты послала полицейских проверить дом напротив? Послала? Ну и как, нашли они кого-нибудь? Может, одного из твоих поклонников, ни в чем не повинного незнакомца, смотревшего из окна через улицу в твое окно, когда ты разгуливала полуголая, плюя на то, что кто-то может тебя увидеть.

Ты показала им мое первое письмо и объяснила, кто это — «она»? Неужели ты действительно считаешь, что способна быть матерью и заслуживаешь иметь дочь?

Могу поклясться, ты прикидываешь, не опасен ли я. Ты никогда не считала меня опасным, но я, кажется, переживаю опасный период — это все равно как малярия, лихорадка, которой ты заразила меня и от которой я чуть не погиб. Можешь собой гордиться.

Я хочу, чтобы наша дочь забыла то зло, которое ты ей причинила, испортив наш брак, отравив нашу любовь, так что даже ребенок чувствовал запах гнили. Я хочу любить нашу дочь так^, чтобы заставить ее забыть уродство этого мира. Возможно, на этом письме будет стоять штемпель Канзаса, но к тому времени, когда ты станешь его читать, меня там уже не будет, так что не утруждай себя звонками в полицию.

Хотелось бы мне увидеть сейчас твое лицо.

Искренне твой Лео Росс.

Дорогая экс-миссис Росс!

Мы с тобой никогда так далеко на Запад не забирались, верно? Я мечтал поехать сюда, побродить по горам, половить форелей, мне так хотелось тогда, в тысяча девятьсот сорок седьмом году, поехать в Йеллоустонский заповедник, но ты передумала, и черт с тобой — теперь мы здесь вдвоем с маленькой Элиной и даже не вспоминаем о тебе.

Но к тому времени, когда ты прочтешь это письмо, нас здесь уже не будет.

Если бы ты видела — до чего же здесь красиво! Точно на краю света — только горы, скалы и небо, а воздух — совсем не то, что в Питтсбурге. Здесь даже такие больные люди, как ты, наверное, излечились бы. Вот только можешь ли ты излечиться и хочешь ли? То, что могло бы быть любовью, ты превращаешь в мерзость, и, мне кажется, тебе это нравится.

Уже май, но сегодня идет снег, и я как следует закутал Э., потому что в хижине не очень тепло и она простужена. Она никогда не жалуется. Никогда не говорит о тебе. Каждое утро я спрашиваю ее: «Ты скучаешь по маме?», А она говорит: «Нет», и я спрашиваю ее: «А кого ты любишь?», и она говорит: «Я люблю моего папу…» Так что видишь — она уже не твоя, и не стоит тебе пытаться вернуть ее под свое крылышко.