и улицезрела перебинтованную талию. На ткани, прямо под ребрами, виднелось кровавое пятнышко.

Сознание быстро отреагировало на увиденное, выдернув из памяти нужные воспоминания.

Помню, что пыталась спасти сестру, но, похоже, все закончилось погано. В меня всадили серебряный клинок, моментально отнявший все силы. Если бы не чей-то заботливый уход, я б давно ушла во тьму. И уже, к сожалению, без шанса на возвращение.

Впрочем, мое чудесное выздоровление волновало меня меньше всего. Больше хотелось узнать, в порядке ли Элена и кто помог нам спрятаться. Хотя на последнее я знала ответ, просто боялась озвучить его и воспринять всерьез…

Прежде чем предпринять еще одну попытку подняться, я осмотрела комнатку, в которой очнулась.

Она была небольшой, совсем крохотной: два шага влево — и ты утыкаешься в тумбу, заставленную горшками, лампой без свечи и двумя маленькими деревянными медведями; два шага вправо — сталкиваешься лбом с платяным шкафом со сломанной дверцей; еще три мелких или один размашистый вперед — и можно благополучно покинуть это подобие кладовой через старую дверь. Тут и там валялись книги, вырванные страницы, разрисованные по краям портретами мишек. Какое, однако, помешательство на медведях. Любопытно…

А если посмотреть вверх, можно уткнуться взглядом в ловец снов в виде полумесяца с лепестками из прозрачного стекла. Свет касался их, отражался и разноцветными бликами играл на стенах. Красиво и… как-то по-домашнему уютно. А еще капельку грустно.

Я не сразу поняла, что за чувство тихонько осело внутри, но вновь окинув беглым взглядом комнату, ясно осознала, что это тоска. Необъяснимая, немного дикая и злая, а главное, такая, от которой не представлялось возможным избавиться. Если только вырвать сердце и сжечь его вместе с этой отравляющей печалью.

Дав себе еще немного времени, чтобы привыкнуть к боли в месте ранения и тягучей слабости, я поднялась и медленно прошла к двери. Осторожно приоткрыла — а то мало ли — и оглядела все, что попало в поле зрения: полки на стенах, давно засохшие и почти осыпавшиеся пучки трав, нанизанные на растянувшиеся под низким потолком ниточки; круглый стол, заваленный полупустыми склянками, столовыми приборами из дерева, еловыми ветками и шишками, затушенными восковыми свечами…

И большая дровяная печь, пышущая сухим жаром.

Печь, возле которой крутился неподражаемый Дониер Торион. Когда он встал полубоком, чтобы вынуть из печки чугунок, я едва не засмеялась в голос. Вовремя зажала рот ладонью, беззвучно посмеиваясь и оттого чувствуя колики в животе. Было больно и, зараза, до безумия смешно. И все из-за милого фартучка, надетого поверх обнаженного мужского торса…

Я успела заметить, что на фартуке был изображен медведь, когда инквизитор с наверняка горячим чугунком, взятым голыми руками, прошел к столу.

Медведь, медведь, медведь… Кто хозяин этого дома и почему он так помешан на косолапых?

К моему несчастью, этот вопрос вылетел из головы, как и все прочие, вместе со всеми мыслями, тревогами и переживаниями. Я буквально забыла о возможной опасности и даже о сестре, сосредоточившись на широкой, мощной спине мужчины, покрытой росписью красноватых узоров, как будто выжженных раскаленным железом. Они брали начало от шеи и тянулись вниз, струясь по плечу и четко заканчиваясь на линии бедра.

Дон начал наливать в глубокие тарелки бульон, мышцы на его руках напряглись, затвердели, и замысловатая татуировка стала еще заметнее и интереснее.

Я просто к полу приросла — не могла шелохнуться, наблюдая за ним и улавливая каждое движение, пропитанное точностью и уверенностью. Затаив дыхание, чувствуя, как тяжело бухает сердце, смотрела с таким интересом, словно он сейчас танцевал на поле боя с мечом в руке, обезвреживая противников один за другим.

А не на маленькой кухоньке, увлеченный готовкой и нарезкой овощей…

Не верю глазам. Боги, это сон? Или я все-таки умерла? Как еще объяснить наличие здоровенного инквизитора, который, почти касаясь головой потолка, пританцовывает и что-то тихо напевает себе под нос? Да еще и босого, одетого в одни штаны, четко выделяющие его поджарый зад, и глупый фартук!

Нет, я не умерла. Но еще мгновение абсурда — и умру от смеха.

А ежели это сон, то…

… думаю, мне ничего не будет за одну маленькую шалость. К тому же я мечтала сделать это с первой минуты нашего знакомства. Но как-то не появлялось подходящего момента.

На цыпочках выскользнув из комнаты, я как можно тише и не спеша, боясь, что подо мной в любую секунду скрипнут половицы, подкралась к охотнику, замахнулась, не отнимая взгляда от его упругой на вид филейной части тела.

— Ты себя переоцениваешь, ведьма, — внезапно разрезал тишину сильный голос. — Ты крадешься как корова, а не мышь.

Что-о-о?!

Волна возмущения ударила по мне с силой кузнечного молота, и я замерла с занесенной рукой, впав в ступор всего от одной фразы.

Да как он посмел!..

— Иных слов от тебя и не ждала, — огрызнулась, быстро отмерев. — Неисправимый ты олух!

И со всей дури, непонятно откуда черпнув сил, шлепнула его по заднице.

Дон вздрогнул, резко обернулся, впиваясь в меня свирепым взглядом ярких, как изумруд, глаз. Рука мгновенно запульсировала, кожа зажглась, но — боги! — оно того стоило. Я бы повторила этот смачный шлепок только ради того, чтобы подольше лицезреть гремучую смесь удивления, злости и раздражения, исказившую жесткие черты лица.

Ухмыльнувшись, торжествующе сложила на груди руки, даже не пытаясь скрыть, как сильно довольствуюсь собой, ведь выводить из себя этого гиганта было особым видом удовольствия и поистине захватывающим занятием.

Будь моя воля, раздражала бы его круглыми сутками.

— Что у нас на обед, господин Торион? Вижу, ты приготовил много вкусностей. Для меня старался? — решила добить его еще и словесно.

Но моя радость совершенно незаметно испарилась, когда инквизитор схватил меня и грубо усадил на стол, перед этим одним резким движением смахнув с него все.

Грохот посуды заложил уши, звук разбившихся флаконов дрожью пронесся по телу, и я напряглась, оказавшись сдвинутой к самому краю стола.

Сердце подлетело к горлу, жар залил щеки, а рана снова заныла, но все это было такой мелочью по сравнению с яростью и диким желанием, горящими в глазах мужчины.

Ярость, которая меня душила. И желание, которое ласкало, нежно касаясь щек, ключиц, груди…

Желание неправильное, порочное, но такое осязаемое, будто оно принадлежит мне.

— Ты… — тяжело выдохнул Дон, наклонившись, беспощадно сократив расстояние, и сильнее впился пальцами в мои бока. — Ты даже не представляешь, как сильно меня бесишь.

Дыхание стало прерывистым, частым. Он дышал так от гнева, а я — от страха и… предвкушения.

— Но в