в левый конец и показывает небольшую задвижку, выкрашенную в тот же цвет, что и дверцы.

– Если что, можно выйти отсюда, – говорит бабушка.

– А пока, Мену, читай Библию и молись, чтобы нам никогда не пришлось им воспользоваться! – заключает тетя Луиза.

Вот тут я теряюсь. Я никогда не соглашался петь в церковном хоре, потому что церковь – единственное место, где время тянется еще дольше, чем в очередях за продуктами и за всяким прочим по карточкам. С другой стороны, если не зря болтают про небеса и ты там и тебе хорошо, я готов хоть сейчас передумать.

4 июня,

вечер, в твоей комнате

Тут все почти так же, как в подвале. Только окно есть. Из него видна воронка в саду, который не столько сад, сколько луг. Огромный луг, а прямо за ним лес. Зато кровать как кровать, настоящая. Хотя ты и так это знаешь, она же твоя.

Я сажусь на кровать, открываю свой чемодан. Пахнýло свежестираным бельем – я будто вернулся домой, на виллу “Иветта”. В другое время.

Раскладываю вещи в твой детский стенной шкаф. В нем твое платье – я его узнал, ты в нем на одной из фотографий в семейном альбоме. А я думал, одежда мертвых исчезает вместе с ними.

Стол и стул передвигаю к окну, здесь мне будет удобно писать тебе. А теперь, пока бабушка не позвала на ужин, открою-ка я ту самую шкатулку.

Вдруг земля задрожала от взрыва. Дом зашатался, как боксер на ринге, получивший апперкот. Оглушительно завыли сирены. Все ближе гул самолетов.

Оконные стекла у меня над головой разбились. Осколки по всей комнате: на кровати, на полу. По сравнению с этим страх чихнуть, когда рядом немцы, – пустяк. Сердце лупит по легким, рвется вон из грудной клетки.

Врывается Эмиль и сдергивает меня со стула. За ним – бабушка.

– Мену, скорее в подвал! Давай живо!

– Вот тебе боевое крещение, дружок! – говорит Эмиль, подхватывая меня одной рукой.

На лестнице летают клочья пепла, как будто в гостиную упала и погасла звезда. Они смешиваются с туманом, который вползает через разбитые окна. Вспыхивают, корчатся от боли и плюются шишками сосны. Баран в один миг превращается в баранье жаркое.

Бабушка сжимает мою руку, будто манжетка тонометра. В глазах у нее страх. Она не успевает скрыть его от меня. Лопаются керамические кастрюли, посуда и ложки-поварешки падают на пол. Пахнет жареным хлебом. Становится жарко, как в разгар лета, хотя еще весна. Вдруг вырубился ток. Обрушилась жуткая темень.

Я бы лучше остался в твоей комнате. Растянулся бы на кровати и отключился, постарался бы хоть несколько секунд ни о чем не думать. Но Эмиль кричит, что оставаться нельзя. Он прав, нужно изобрести ракету и сигануть на Луну.

– Здесь нельзя оставаться! Мама! Пошли!

Мысль улететь на Луну грела меня всего пару секунд. Мы спускаемся по лестнице в подвал, грохот все нарастает.

– Я могу идти сам!

Эмиль меня сейчас задушит. Он пыхтит как бык. Бабушка выпускает мою руку. Хлопают двери, наконец открывается дверь в подвал-бункер.

Тетя Луиза в ночной рубашке, со свечкой в руках уже там. Она всегда ложится спать в подвале на случай бомбежки. Видно, на Бога полагается до известных пределов.

Эмиль бережно опускает меня на землю. Взрывы здесь слышны не так громко. Глаза потихоньку привыкают к темноте. Во рту вкус влажной пыли.

– Ну, дружище Мену, вот знатная бомбежка в честь твоего приезда. Такой мощной не было с тех пор, как вон ту воронку на лугу пробило, – говорит дядя Эмиль, зажигая свечу. – Здесь, в подвале, безопасно. Даже если обрушится дом, нам ничего не сделается. Ты как, не очень испугался?

– Да нет, – ответил я. – Не очень.

Я переигрываю, никто мне не верит. Эмиль улыбается и похлопывает меня по плечу. Бабушка распускает волосы и становится совсем другой. Тетя Луиза уткнулась в молитвенник и что-то невнятно бормочет.

– Не беспокойся, бабушка, все будет хорошо!

Такая у меня новая игра – притворяться героем. Бабушка снова собирает волосы в пучок и отвечает мне безукоризненной улыбкой – десять очков!

– Слышишь капли? – говорит мне Эмиль. – Это время сочится в подвал. Иногда замедляется так, что кажется, оно остановилось.

– Ну, началось! Опять его понесло! – говорит тетя Луиза.

– Что я такого сказал?

– Вот именно – твои слова не значат ничего.

– Воображения у некоторых ни на грош! – Дядя Эмиль пожал своими широченными плечами.

Я не все понимаю, но делаю умный вид.

Бабушка ждет. Пережидает. И глядит в никуда, как папа, когда укладывал чемоданы. Эмиль рисует на стене окно. Тут, говорит он, в окно не посмотришь, но теперь можно смотреть на окно. Тетя Луиза поднимает глаза к небу, к небесам, в которые так верит.

Между двумя взрывами пролетел тихий ангел. Бабушка потеряла дочь, а я – сразу и маму, и сестру, которая почти родилась. Сколько же надо бомбить меня шутками, чтобы заставить не думать о третьем июня 1944 года. О том дне, когда все, что шло своим чередом, вдруг оборвалось.

Все думают об этом, но никто не говорит. Особенно бабушка.

Я думаю, как жил бы дальше, если бы все оставалось, как три дня назад. Когда самым большим приключением было проехать на велосипеде через мост Жювеналь или закинуть со штрафного удара мяч через стенку, играя в футбол с приятелем-соседом и его псом-вратарем.

– Вообще-то… Бомбежка – хорошее лекарство от нацистов. Лечение болезненное, но надо набраться терпения. Должно подействовать, – говорит бабушка, воинственно потрясая пучком.

Во мне вскипает злость. Вопросы жгут язык.

– Как это?

– Эти бомбы бросают на наши головы союзники, – объясняет Эмиль. – Англичане атакуют немцев, чтобы выгнать их за Рейн. Наша земля сейчас считается немецкой, вот и получается, что мы сами как будто немцы. Привилегий у нас никаких, а неприятности – вот они. Лечение, как говорит твоя бабушка, болезненное, но оно, возможно, очистит наши края от нацистской заразы.

– Так это не немцы нас бомбят?

– Они обороняются в воздухе, но свою территорию не бомбят. Они тут всюду вокруг. Вот почему ты должен тщательно соблюдать правила. Понял, Мену?

– Мену понял.

– И если бы еще только немцы…

– А кто еще?

– Есть еще и французы, которые служат врагам. Милиция[6]. Они вооружены и ведут себя как нацисты, а иногда и хуже.

– Хуже нацистов?

– Ну, из-за того, что они французы, а ведут себя как нацисты, кажется, что они хуже, но на самом деле они такие же. Гнусность не зависит от