— Все уже сделано, полковник, э... Томас, — сказал Кених. — Это частная больница. Девять из наших лучших людей прибыли сюда из Германии. Вы в полной безопасности. Урмгард и Генрих сейчас в Кельне. Их тоже охраняют. Как только вы немного поправитесь, мы полетим в санаторий Зиберта в Харце. Вам там будет лучше.

— А мои доктора? — голос Шредера угасал.

Кених наклонился к уху полковника.

— Их доктора залатали вас на скорую руку. Через несколько часов здесь были наши. Они сказали, что такие как у вас внутренние повреждения могли бы убить любого. Взрыв — это жуткая штука. Он раздавил ваши внутренности. Но не убил вас. Не вас, господин полковник, не вас.

Глаза Шредера были закрыты. Он уплывал прочь.

— Гаррисон, — его шепот был почти дыханием. — Не забудь... Ричард... Гаррисон...

— Я не забуду, — также шепотом ответил Кених. Он положил руку хозяина на кровать, нежно отпустил ее и встал.

* * *

Майора Джона Маршанта и капрала Ричарда Аллана Гаррисона, безукоризненно одетых в парадную форму, встречали в аэропорту Ганновера, как и обещали. В действительности же их принимали намного лучше, чем можно было ожидать. И, безусловно, много лучше, чем майор на самом деле ожидал. Просто майоры не привыкли к отливающим металлическим блеском серебристым “мерседесам”, ждущим их прибытия в больших международных аэропортах. Они также не привыкли к той легкости — полному отказу от всех обычных послеполетных процедур, включая таможенный досмотр, с которой определенные липа из более влиятельных сфер входят в деловой мир и которая значительно облегчает жизнь. Все было довольно просто: Маршанта и его слепого подопечного забрали прямо у самолета и повезли на машине в город, они даже не заглянули в здание аэропорта.

Со своей стороны, Ричард Гаррисон не был удивлен и не особенно интересовался происходящим. Существовало множество других вещей, которыми он занялся бы, а этот случай для него был пустой тратой времени и денег. Он вполне мог понять благодарность этого Шредера, болезненность, которую промышленник, возможно, чувствовал по отношению к его увечью, но что он мог сделать для Гаррисона? Хотел ли он предложить ему деньги? Пенсия Гаррисона (эта мысль вызвала кривую усмешку: “пенсия”, ха! — быть на пенсии в его-то возрасте!) и компенсация делали его относительно независимым. По крайней мере, в финансах. И потом будут еще дополнительные гранты от самое меньшее трех армейских фондов. Нет, деньги — не главная проблема.

Он не хотел быть — не позволил бы себе стать обузой кому-либо. У каждого имеются проблемы, и каждый решает их в меру своих возможностей. Гаррисон давно решил для себя, что должен справляться со своими проблемами только сам. Так что же этот Томас Шредер надеялся сделать для него?

— Возможно, — высказал свое мнение на борту самолета майор, — он хочет поблагодарить тебя лично, в более или менее определенном виде. Думается мне, что он богатый человек. Теперь я понимаю, ты уже неплохо поимел со всего этого (он молча проклинал себя за неудачный выбор слов), — но если он будет предлагать тебе деньги, не в твоих интересах отказываться.

— Было бы больше смысла, если бы он предложил мне работу, — ответил Гаррисон. — Такую, где я смог бы обходиться без глаз.

— Странный ты человек, — нахмурившись, отозвался майор. — Не похоже, что ты потерял зрение. Я имею в виду... — Он замолчал.

— Я знаю, что ты имеешь в виду.

— Я не думаю, что ты знаешь. Я просто хотел сказать, что знаю множество гораздо более твердых людей, которые сломались бы, сломались бы напрочь, если бы им пришлось выстрадать то, что выстрадал ты.

— А откуда ты знаешь, что они тверже? — спросил Гаррисон. — Ты имеешь в виду твердый или затвердевший? Хочешь расскажу тебе, что такое твердость характера? Твердость, это когда тебе семь лет и ты понимаешь, что твои мама и папа больше не любят друг друга. Твердость воспитывается дядей, который задушил твоего котенка в наказание только за то, что он обгадился, когда ты резко схватил его. Твердость — это когда в пятнадцать ты впервые сходишь с ума от любви и находишь свою девчонку на пляже с другом, который лапает ее за зад. И между всем этим происходит еще черт знает сколько всякой всячины. Вот это то, что, по-моему, требует твердости: то, что происходит с тобой, когда ты действительно не виноват. То, что поражает тебя как гром среди ясного неба, когда ты меньше всего ждешь и не можешь бороться с этим. И каждый такой случай добавляет к твоей коже еще один тонкий слой, пока ты не становишься защищенным, как слон.

— Ты рассказывал о себе? — спросил майор.

— Кое-что, — отрывистый кивок, — можно сказать было и еще много чего, но я уничтожил эти воспоминания. Ты понимаешь? Я уничтожил их в моем мозгу, — Гаррисон пожал плечами. — Когда знаешь как — легко сделать. Эта слепота — нечто, что я тоже уничтожу. Черт, она не имеет ничего общего с твердостью характера! Я знал что делал, когда вступал в армию и когда вызвался добровольцем в Северную Ирландию. И когда вел Шредера в “Европу”, я.., каким-то образом я знал, понимаешь, я на самом деле...

— Но... — когда он запнулся, проговорил Маршант.

— Слушай, — в темных очках, с мертвенно белым лицом капрал повернулся к нему. — Единственная разница между тобой и мной — то, что ты можешь видеть. Мне надо научиться “видеть” заново, без помощи глаз. Но я скажу тебе: когда я смогу видеть снова, я, черт возьми, увижу все лучше, чем ты по единственной причине — мне не надо будет заглядывать за большую жирную оттопыренную верхнюю губу!

— Сэр, — оборвал его майор Маршант и немедленно пожалел, что не прикусил язык. Он только недавно получил свое майорство и наслаждался, когда к нему обращались “сэр”. Конечно, он был “сэром”, как и любой капитан, но получалось как-то не так значительно. А теперь этот капрал — этот слепой капрал, чьи секретные донесения не прибавили ему лычек на погонах, казалось, издевался над ним. Несомненно, этот человек был ловцом удачи и, конечно, намеревался извлечь выгоду из своего увечья. Его несоблюдение субординации было достаточным доказательством этому. Ладно, это простительно было бы при игре за денежное вознаграждение, но воспользоваться естественным состраданием старшего по званию офицера...

— Сэр? — медленно ответил Гаррисон. — Послушай, сэр. Через две недели армия собирается дать мне пинка под зад. Отправить меня на пенсию. Мне будут посылать открытку на Рождество и по номеру журнала Вооруженных сил четыре раза в год. Ха! Ты знаешь, они ведь действительно будут делать это! Какой-нибудь идиот будет посылать мне журналы — мне, слепому, как летучая мышь! И ты хочешь, чтобы я обращался к тебе “сэр”? Теперь? А что ты сделаешь, если я откажусь? Отдашь меня под трибунал?

Некоторое время они молчали. Путешествие по реке не было таким приятным, как обещало быть вначале. Так же раздражающе на майора Маршанта подействовало и то, как Гаррисон воспринял серебристый “мерседес”, уже ждущий у взлетно-посадочной полосы, едва шасси огромного самолета коснулись дорожки. Он даже не улыбнулся на восклицание Маршанта, когда его и майора позвали к машине, хотя они еще не прошли через послеполетную рутину. Затем были краткие, типично немецкие рукопожатия у борта самолета. Маршанту показали на заднее сидение автомобиля, в то время как одетый в униформу шофер взял из рук Гаррисона белую палку и помог ему устроиться на переднем сидении. Но ведь именно Гаррисона хотел видеть этот таинственный немецкий промышленник. Тем не менее майор Маршант никак не мог понять, насколько маленькая роль отводилась ему.