— Ого! — одновременно воскликнули террористы, уставившись на портфель Кениха.

— Так он что, набит деньгами? — спросил улыбчивый. — Это очень успокаивает. Но дело не в деньгах. Видите ли, здесь другое. Эта фабрика, которую вы хотите построить, даст работу двум тысячам парней, то есть двум тысячам протестантов. А это, как вы сами понимаете, несправедливо. Много денег в протестантских карманах. Счастье в их черных продажных сердцах.

— Мы только хотим, так сказать, восстановить справедливость, — подхватил худощавый. — За тем, что произошло, стоит война, господин Шредер. Может, вы чего-то не понимаете?

— Война? — повторил Шредер. — Я кое-что понимаю в войне. Но тем не менее, я не могу поставлять вам оружие.

— Итак, вы упорствуете, — раздраженно подвел итог худощавый. Его шрамы на щеках и носу стали еще белее. — Вместе мы могли бы что-нибудь придумать. В Германии у вас есть доступ к оружию.

Вы могли бы что-нибудь уступить нам или закрыть глаза на некоторые пропажи...

— Можно мне позвонить жене? — спросил Шредер.

Маленький толстяк вздохнул.

— Ну, пожалуйста, звоните. — Он махнул рукой в сторону антикварного таксофона, висевшего на стене около двери.

Когда Шредер встал и направился по слегка присыпанному опилками полу к таксофону, Кених сжал ручку портфеля, но не поднял его. Он остался сидеть, держа портфель на столе перед собой. Четыре маленькие ножки на днище портфеля указывали точно на террористов. Один из них, улыбчивый, повернулся и наблюдал за Шредером из-под полуопущенных век. Взгляд прищуренных глаз худощавого остановился на Кенихе и прилип к неестественному положению руки немца, когда тот судорожно сжимал ручку портфеля.

Шредер опустил монетку в таксофон, набрал номер, подождал и с облегчением вздохнул. Наверное, его легкие целый час собирали воздух для такого вздоха. Казалось, его безупречно сшитый костюм пошел складочками и морщинками.

— Урмгард? Все в порядке? — спросил он и сразу же снова вздохнул. — А Генрих? Хорошо! Нет, с нами все в порядке. Да, до встречи. — Он послал еле заметный, почти беззвучный поцелуй в телефонную трубку, потом повесил ее и повернулся лицом к комнате. — Вилли, ты слышал?

Кених кивнул.

— Люди слова, понял? — произнес худой террорист со шрамами, не отрывая взгляда от лица Кениха, который вдруг перестал потеть. — Ну ты, ты, грязная немецкая собака! Ты и твой чертов порт... — Его рука полезла под мятую куртку и что-то сжала под ней.

Кених поставил портфель так, что его дно оказалось на уровне груди худощавого, “Стоп!” — предупредил он ледяным голосом. Четыре коротенькие черные ножки на днище портфеля добавили весомости его предупреждению: со щелчком открылись четыре смертоносных отверстия, их стволы, каждый из которых был по меньшей мере 15 мм в диаметре, исчезали в глубине портфеля. Теперь стало понятно, почему Кених так судорожно держался за его ручку. Отдача от выстрела была бы чудовищной.

— Оружие на стол, — произнес Кених. — Немедленно!

Тон приказа ни в коей мере не терпел возражения. Худощавый подчинился. Теперь его глаза были широко раскрыты, а шрамы стали мертвенно белыми.

— Теперь ты, — произнес Кених, чуть качнув портфель, так что толстяк тоже оказался под прицелом. Последний больше не улыбался, вытаскивая орркие и медленно и осторожно опуская его на стол.

— Разумно, — сказал Шредер, бесшумно подходя к ним. По пути он вытащил носовой платок, наклонился, взялся им за край плевательницы и поднял ее. Затем он взял с бара полпинтовый стакан “гиннеса” и вылил в плевательницу.

— Вам не пройти мимо ребят в коридоре, вы же знаете, — резко сказал худощавый.

— О, мы пройдем, — ответил Кених, — Но будьте уверены, что, если у нас ничего не получится, вы здесь не будете радоваться нашей беде.

Он положил в карман пистолет худощавого, а другой швырнул через комнату. Шредер нес плевательницу, держа ее в свободной правой руке. Только теперь ирландцы осознали те перемены, которые произошли в немцах. Если раньше они, казалось, нервничали, были робкими, то теперь стали уверенными, невозмутимыми, как глыбы. Пот Кениха высох в считанные секунды. Взгляд его маленьких, холодных глазок пронизывал насквозь, когда он грубой рукой приглаживал свои коротко стриженые волосы. Казалось, он вырос по крайней мере, на четыре-пять дюймов.

— Ведите себя очень тихо, — сказал он, — и, может быть, я оставлю вас в живых. Если вы зашумите или попытаетесь привлечь внимание, тогда... — Кених неопределенно пожал плечами. — Одна ракета из этого портфеля и слона свалит. Две на каждого — и вас мать родная не признает, если она у вас есть.

Шредер, с улыбкой в глазах за толстыми линзами и с широким волчьим оскалом на лице, подошел сзади к этим двоим и произнес:

— Руки на стол. — Затем, когда они повиновались:

— А теперь — головы на руки и замрите. — Он помешивал содержимое плевательницы.

— Джентльмены, — продолжил он наконец, — и да простит меня Бог, который несомненно существует, за то, что я вас так называю, ибо это не самый большой мой грех, — вы сделали большую ошибку. Вы думали, я приеду в эту страну и приду сюда к вам в руки, ничего не предприняв для собственной безопасности? Господин Кених здесь — это и есть та самая предосторожность или, вернее, большая часть ее. Его талант заключается в том, что он думает плохие мысли. И никогда — хорошие. Так он защищает меня уже в течение многих лет, начиная с 1944 года. И ему это удается, потому что он успевает подумать свои плохие мысли раньше, чем другие сделают это. — С этими словами он вылил содержимое глубокой плевательницы на склоненные головы.

Маленький толстяк застонал, но не пошевелился. Худощавый выругался и выпрямился. Кених достал из кармана пистолет террориста. Подойдя к бородачу, он с силой прижал пистолет к верхней губе ирландца, прямо под носом. Затем медленно повел руку вверх до тех пор, пока дуло не уткнулось террористу в левую ноздрю. Скамья за ногами ирландца мешала тому двигаться, он выставил перед собой трясущиеся руки.

— Господин Шредер приказал тебе не двигаться, ирландская вонючка, — напомнил Кених.

Теперь его акцент стал еще заметнее. На мгновение террорист подумал, что понял прозвучавший в голосе намек, и его руки забились, как пойманные в ловушку птицы. Он пожалел, что обзывал немцев. Кених, чуть отодвинув пистолет от липа, позволил ирландцу расслабиться. Тот опустил руки и стал садиться, пытаясь изобразить подобие улыбки сквозь месиво помоев и пива, капавших с его лица. Кених ожидал, что тот будет храбриться, и приготовился к этому. Он решил убить этого ирландца в назидание другому, и это был подходящий момент.

Он снова приставил пистолет к липу худощавого, и его рука напряглась, как поршень. Ствол прорубался сквозь губы, зубы, язык, его мушка ободрала небо ирландца. Тот давился, дергался, отшатываясь назад, кроваво кашлял, но дуло все еще было у него во рту. Если бы он мог, то закричал бы от боли.