— Толян! Так то ж тебе знак свыше был, — с напускной серьезностью принялся я подтрунивать над ним, — то был голос пророка, взывавший к твоему благоразумию, поучавший тебя тому, чтобы ты поумерил присущую тебе невоздержанность в употреблении крепких напитков, а также не чурался хотя бы время от времени перемежать свою скудную закусь общепринятыми холодными и горячими закусками. Нет, Толян, неспроста тебе подсунули треснутый стакан! Это оттуда, — качнул головой я вверх, — поступил тебе призыв к усмирению гордыни, послушанию, обретению веры, которая только и способна утешить твою растревоженную душу и уберечь тебя от ложных искушений. Может, то был своеобразный сигнал тебе, чтобы ты не очень-то злоупотреблял убойностью мерзопакостных напитков, а лучше бы озаботился своим здоровьем, тем более когда такой юбилей на носу. Так ты уж, Толян, прошу тебя — собери волю в кулак, сократи дозу!

Толян вызывающе, с горькой иронией посмотрел на меня. В эту секунду в его печальном взгляде сквозила такая бесшабашная открытость, в какой угадывался гораздо больший смысл, нежели в словах, произнесенных им затем:

— Так я уж и собрал и, понятное дело, сократил. Взял тряпку и собрал: подтер лужицу на полу, выжал хорошенько в миску да и вмазал. Только в энтот раз уж боле ни на что не отвлекался.

На какое-то время я потерял контакт с Толяном, целиком погрузившимся, как это часто с ним бывало, в свой собственный, обособленный мир, в котором царили тишина и одиночество. Его физическое местонахождение не подвергалось в данный момент никакому сомнению, а вот присутствие его беспокойного духа — ничем не подтверждалось. Он лишь чуть скривил уголок рта и в мрачной задумчивости уперся отчужденным, потухшим взором в зеленый молоднячок, что так картинно разместился прямо в центре лужайки, но не остановился на нем, а продырявил его насквозь, наткнулся на ствол высокой березы, скользнул по ее белой с черными ободками коре, не задерживаясь на кроне, к самой верхушке, и уже оттуда, не имея перед собой никаких дополнительных преград, вознесся в свободном полете над крышами изб, торчавшими над ними антеннами, над лесом и неудержимо устремился ввысь, в далекие горизонты открывшегося перед ним холодного и бесконечного пространства. Сейчас Толян был так далеко, что если бы я вдруг попросил его спуститься на землю, чтобы в прощальном ритуале разделить со мной рюмашку на посошок, скорее всего он просто бы не расслышал моей нижайшей просьбы. Сумев за эти короткие мгновения заглянуть в пустоту и намаявшись слоняться по ее необитаемым далям, душа Толяна вновь воссоединилась с телом: еще секунду назад направленный в никуда скорбный взгляд Толяна снова ожил, хоть и остался столь же кротким. Он еще немного посидел, потом крякнул, шлепнул себя по коленкам, поднялся, поправил кепарь, сказал напоследок: «Ну такты, Мишка, приезжай всё ж-таки зимой, уж постарайся, авось, еще не околею», крепко пожал мне руку и с угрюмым видом побрел к калитке.

Я смотрел ему вслед, порываясь окликнуть его, сказать что-нибудь ободряющее, как-то утешить, ну хоть просто помахать рукой на прощание, но меня будто заклинило и перекосило. Всё, на что я был способен, так это неотрывно и пристально смотреть ему в спину, видеть его покатые плечи, седой затылок и понуро удалявшуюся невзрачную фигуру, в беззвучной поступи которой громким эхом до меня доносилась невысказанная, потаенная, щемящая, беспредельная тоска, — соратница грусти и печали, недобрая предвестница известного и неизбежного конца. Я, как истукан, наблюдал за ним, пока он медленно пересекал участок, направляясь к калитке. И лишь когда он оказался рядом с забором, я наконец вышел из ступора и заорал как припадочный: «Т-о-л-я-н! Мы еще построим с тобой беседку!»

Этот остервенелый крик души, вобравший в себя всю мою ненависть к смерти, весь запас еще не растраченных надежд, тотчас же отозвался хорошо знакомой мне с недавних пор тупой, сдавливающей болью, быстро расползавшейся от диафрагмы к горлу и зримо принимавшей облик жирной, склизкой жабы. Зеленая болотная тварь, примостившаяся где-то за грудиной, противно склабилась, обнажая прокуренные зубы, раздувала свой отвислый зоб, пузырилась едкой слюной, а потом вдруг она и вовсе разинула пасть и расхохоталась мне прямо в лицо, и уже после, отдышавшись от смеха, проверещала гнусавым механическим фальцетом: «Ну, ты и уморил меня, дорогуша. Давненько я от тебя не слышала столь безапелляционных, а главное — безответственных заявлений. Беседкой он, видите ли, загорелся! И охота тебе понапрасну людям голову морочить!» Пристыженный таким убийственным саморазоблачением, я застенчиво переминался с ноги на ногу, смущенно хлопал глазами и глупо лыбился, с сожалением обнаруживая в себе сходство с крикливым и напыщенным пустозвоном, которого позорным образом приперли к стенке, поймав на враках.

Толян круто обернулся, как будто только и дожидался того, чтобы услышать от меня нечто подобное, и мне показалось — нет, я был абсолютно уверен, я это точно знал, — что брошенные мною слова достигли цели, ибо в тот момент, когда он повернулся ко мне лицом, я тут же ощутил исходившие от него горячие флюиды магнетической энергии, настолько горячие, что мне даже пришлось отпрянуть на шаг назад, и с этим телепатическим потоком был адресован мне такой сгусток шального жизнелюбия, такой заряд фанатичной убежденности в никчемности смерти, который нещадно корежил мои незатейливые слова, наделял их уже принципиально новым, качественно иным содержанием, безмерно раздвигавшим узкие рамки краткосрочной перспективы строительства какой-то жалкой беседки, привносил в них уже поистине глобальный, я бы сказал, планетарный подтекст, суть которого сводилась к одной простой и ясной мысли, заставившей меня буквально остолбенеть и покрыться мурашками, — мысли, такой трудно воплощаемой на практике, но охотно принимаемой на веру, о нашем с Толяном бессмертии, о том, что сколько бы костлявая ни бесновалась, ни злобствовала, ей от нас ничего не обломится, мы всё равно устоим, и теперь уже только назло ей — мы нарочно с ним не умрем никогда. А чтобы донести до нее и до меня эту очевидную мысль во всей ее первозданной свежести, в неискаженном виде, так сказать, в виде сухого остатка, кристаллизовавшегося из череды промелькнувших в воображении Толяна разрозненных образов, и вместе с тем придать ей выверенную монументальную форму, которая неразлучными двойниками-перевертышами, как красочные фигуры на игральной карте, как негатив и позитив, как объект и его зеркальное отражение, как отрицание и утверждение, могла бы выразить немой протест против рабской покорности, угодливо заискивающей перед потусторонней бессмыслицей, и одновременно воспеть торжественную осанну вечной жизни, залог которой, как водится, дается таинством святого причащения, — он с хулиганской усмешкой сопроводил осенившее его на пути от бани до калитки прозрение следующим жестом: бросил левую руку на локтевой сгиб другой руки, плотно сжал пальцы обеих рук в кулак и резко передернул правой рукой от предплечья кверху. Так, ни разу не шелохнувшись, он стоял до тех пор, пока бесхвостая бородавчатая тварь не убралась прочь в свое болото.

2001 г.