Граф составил послание в своем обычном стиле — полуэлегантном, полутелеграфном:

«Две девушки, семнадцати лет, высокие (очень похожи друг на друга, но одна блондинка, мягкие великолепные волосы). Одного типа, размеры более-менее одинаковы. Немного в духе де Лужи. Однако очень провинциальные, гардероба нет или он не годен. В конце концов, мой милый, найдите, во что мне их одеть! Скорее: в данный момент им не в чем выйти. Подбор моделей и прием манекенщиц — на дому у красавиц: 107, бульвар Хаусман. Я хочу видеть их неслыханными (он подчеркнул). Знайте, что это два бесценных сокровища (он еще раз подчеркнул)[22]».

Две девушки, которых надо было одеть с ног до головы, приехали из провинции, бог знает откуда. Конечно, Пуаре будет кричать, неистовствовать, осыпать его оскорблениями. Возможно, это продлится дня три, а тем временем будут приходить записочки от графа — во все более неуместные часы, все чаще, вначале беспокойные, затем в исступлении: «Стеллио, вы меня покинули… мне нужны наряды за неважно какую цену, я вам дам столько комиссионных!.. Ну давайте, Стеллио, выгодное дело, я вам заплачу вдвое…»

Не в первый раз д’Эспрэ обращался к его услугам, чтобы ввести неизвестную к законодателю парижской моды, и всегда добивался желаемого. Но всякий раз, едва приодевшись, в течение следующих двух недель красавицы исчезали, успев появиться лишь «У Максима»[23]. Пуаре, как и Стеллио, относился к графу с некоторым недоверием, хотя тот щедро оплачивал все наряды. Но, как говорил маэстро, д’Эспрэ не делает нам рекламы! И Стеллио был убежден, что в этот раз тот откажет графу.

Правда, последняя фраза в записке интриговала: «Это два бесценных сокровища». Стеллио никогда не замечал, чтобы Эдмон д’Эспрэ говорил о женщинах иначе, чем отстраненно и иронично. Лишь однажды, — имея в виду сразившую его своей красотой Клео де Мерод, — он рискнул сказать: «Да, действительно, она не так плоха, в ней есть что-то от мадонны, мила и не вызывает у меня антипатии». Никто не слышал, чтобы он, наподобие прочих, восклицал: «Ах, как она красива!» или «Она так прекрасна!» И вдруг: «Это два бесценных сокровища!» Возможно, граф влюблен. «Это усложняет дело», — подумал Стеллио, подходя к дому, где священнодействовал маэстро. Замедлив шаг, он обернулся, чтобы взглянуть на сад, как если бы оставил позади себя нечто очень важное.

Подморозило; было прозрачно и сухо. Тонкая пленка льда покрывала ступеньки и клумбы: она не таяла, хотя давно уже пробило десять часов. Лед, Россия, Петербург — на Стеллио тут же нахлынули образы из рассказов Лобанова, с которым они жили вместе с прошлой осени. Ему представлялись сани, хрустящие по снегу, крестьянская вышивка и те запахи, о которых Лобанов мог говорить часами: еловой смолы в фамильной бане в Ялте, фимиама, воскуривавшегося перед каждым уроком в гимназии, папоротника и земли в середине октября. За это ли он полюбил Лобанова, или за его великолепное тело, утонченные черты падшего князя?

Лобанов… Стеллио отметил, что в последние три недели, как начались эти сцены ревности, он уже не мог называть друга по имени. Лобанов — так он обращался к нему, а не Сергей, тем более не Сережа. Время любви прошло. А была ли когда-нибудь любовь? И существует ли вечная страсть, или же она живет только в легковесных мозгах тех женщин, которых одевает Пуаре?

Стеллио с силой толкнул входную дверь. Нет, он никого не любил, никого не полюбит. Его единственная страсть — это ткани.

Маэстро еще не пришел. Стеллио прошелся по анфиладе салонов, под тяжелыми сталактитами люстр, потом окинул взглядом соседний флигель, где жил кутюрье. Его этаж на уровне сада день и ночь освещался прожектором, направленным на огромную, древнюю китайскую статую богини, приносящую, по мнению Пуаре, счастье. Он ничего не предпринимал, не спросив ее мнения. Его недруги, ревнивцы, завидовавшие его нескончаемому вдохновению, экстравагантным приемам, преображавшим женское тело, говорили о дьявольской подоплеке его таланта, коренившейся в черной магии, а китайская штучка свидетельствовала об этом самым кричащим образом. Стеллио не знал, что и думать, а Пуаре не противился этим слухам.

Издали поприветствовав Стеллио, мимо прошли манекенщицы, работницы проследовали за ними, сгибаясь под рулонами ткани. Рассыльный спускался по лестнице, неся большую папку с эмблемой Дома Пуаре: роза, созданная Ирибом, и вычеканенные слова: «Поль Пуаре в Париже». Через широкие окна солнце освещало красную обивку мебели — последний каприз маэстро. Сдержанные естественные цвета сюда не подходят, механически отметил Стеллио. Они придают обстановке вид прошлого.

Прошлое! Возможно ли представить, чтобы Пуаре когда-нибудь оказался в прошлом! Впрочем, как бы для того, чтобы убить в зародыше эту еретическую мысль, маэстро возник, огромный, на вершине лестницы:

— Поднимайтесь, Брунини! Какой мрачный вид! Вы выглядите еще более тощим, чем обычно! Вы ничего не едите? Вам надо отпробовать нечто по моему рецепту… Омлет с трюфелями…

Стеллио был одним из тех немногих людей, кто рисковал противоречить маэстро:

— Вы заставляете женщин худеть, а сами едите за четверых.

— Богатый человек толст, Брунини. Венецианцы, подобные вам, плохо это понимают, но богатый человек толст, вбейте это себе в голову. Женщины — другое дело.

Последнюю фразу он произнес с загадочной и деспотичной интонацией, вызвавшей раздражение у Стеллио. Нужно было бросить в ответ что-нибудь вроде «знаю о женщинах не меньше, чем вы», — но тот бы только рассмеялся: «Вы, Стеллио? Вы шутите!» Момент был выбран неудачно, однако молодой человек уже искомкал в кармане записку графа.

— Две новые клиентки, — начал он, — у д’Эспрэ…

— Снова он!

— Дело… непростое. Но обе красавицы.

Пуаре поднял палец:

— Никаких бабенок, Брунини! Никаких потаскух! Будь они хоть Мессалины[24], я одеваю только светских дам.

Стеллио возразил:

— Существует и полусвет, маэстро, и он лучше платит… Сесиль Сорель…

— Да, да, Сорель…

Пуаре бормотал, чтобы дать себе время подумать, а потом продолжил о новой горячностью:

— Кто эти девицы? И почему две? Я вижу его насквозь, этого старого волокиту д’Эспрэ! Маньяк!

— Он, видимо, влюблен.

— В обеих?

— Он вполне на это способен!

— Невозможно любить двух женщин сразу.

Свойственная Пуаре манера говорить афоризмами не предполагала ответа. Это была его игра. Пуаре мог утверждать невесть что по любому поводу, подобно тому, как играл с модой: в один год он вдохновлялся эпохой Директории, в другой с его легкой руки улицы заполняли персонажи в костюмах венецианских дожей. Присягнув в одну зиму лишь соболям, в следующую он отказывался от них ради опоссума или обыкновенного скунса.