В хорошем обществе господствует нейтральный, бесстрастный тон условных иллюзий и лжи. Поэтому не только политические, но даже религиозные и научные вопросы, составляющие «злобу дня», обсуждаются в этом тоне. Сущностью нашего века является ложь, ложь во всем, начиная с политики и науки и кончая религией и нравственностью. Всякий, кто говорит теперь правду, считается «необразованным», а «необразованность» равносильна безнравственности. Нравственным и достойным уважения считается лицемерное отрицание христианства, кажущееся его утверждением; безнравственным и преступным – искреннее, нравственное отрицание христианства – отрицание, откровенно называющее себя отрицанием. Нравственной является произвольная игра с христианством, позволяющая как бы соглашаться с одним его принципом и на самом деле игнорировать другой; ибо «одно сомнение, согласно Лютеру, влечет за собой все другие, по крайней мере, в принципе; безнравственно серьезное отречение от христианства в силу внутренней необходимости. Нравственна беcтактная половинчатость; безнравственна уверенная в себе, убежденная целостность; нравственно легкомысленное противоречие; безнравственна строгая последовательность; нравственна посредственность, не умеющая проникать в глубину вещей; безнравствен гений, изучающий предмет до основания; – короче: нравственна одна только ложь, скрывающая зло истины или – что теперь одно и то же – истину зла.

Истина считается в наши дни не только безнравственной, но и ненаучной. Истина – граница науки. Свобода плавания немецких кораблей по Рейну простирается только jusqu’à la mer; свобода немецкой науки – jusqu’à la vérité.

Когда наука достигает истины, она перестает быть наукой и делается объектом полиции – полиция есть граница между истиной и наукой. Истиной является человек, а не разум in abstracto, жизнь, а не мысль, остающаяся на бумаге. Поэтому мысли, переходящие непосредственно из пера в кровь, из разума в человека, перестают быть только научными истинами. Наука в сущности является теперь бесполезной, но за то и безвредной игрушкой ленивого разума; она стала заниматься вещами безразличными для жизни и человека; но даже и в противном случае она все же настолько скучна и бесполезна, что никто о ней не думает. Поэтому необходимым качеством настоящего, почтенного, признанного ученого является пустота ума, холодность сердца, отсутствие настроения – одним словом, бесхарактерность. Эти качества особенно необходимы для ученого, который, в силу своей науки, должен касаться щекотливых вопросов времени. Но ученый, отличающийся неподкупной любовью к истине, решительностью и твердостью, поражающий зло в корне, доводящий всякое дело до кризиса, до окончательного разрешения, – такой ученый уже не есть ученый. Боже сохрани! он – «Герострат». Его необходимо как можно скорей вздернуть на виселицу, или по крайней мере, пригвоздить к позорному столбу. Последнее предпочтительнее; ибо смерть на виселице, по началам современного «христианского государственного права, считается неполитичной и «нехристианской», так как она есть смерть очевидная и бесспорная; а пригвождение к позорному столбу, как смерть гражданская, отвечает лицемерному духу политики и христианства, ибо не кажется смертью. А ведь отличительной чертой времени является ложь, чистейшая ложь во всех сколько-нибудь щекотливых вопросах.

Немудрено поэтому, что в век иллюзорного, номинального христианства сущность христианства была так неодобрительно встречена. Христианство настолько отстало от жизни и практики, что даже официальные и ученые представители христианства, богословы, не знают уже или, по крайней мере, не хотят знать, что такое христианство. Чтобы убедиться в этом собственными глазами, стоит только сравнить упреки, сделанные мне богословами, напр. по поводу веры, чуда, провидения, ничтожества мира, с историческими свидетельствами, которые я, в этом втором издании, снабдил особенно многочисленными примечаниями. Рассмотрев эти упреки, можно увидеть, что они относятся не ко мне, а к самому христианству, что «негодование» богословов вызвано не моей книгою, а истинным, но совершенно чуждым им по духу содержанием христианской религии. Не мудрено, что люди, которые, вероятно, от скуки, отнеслись с аффектированной страстностью к давно отжившему и (увы!) столь ничтожному вопросу как противоречие между католицизмом и протестантизмом, и не постыдились поднять серьезный спор о смешанном браке, – не мудрено, что эти люди сочли возмутительным анахронизмом книгу, доказывающую на основании исторических документов, что не только смешанный брак, брак между верующими и неверующими, но и брак вообще противоречит истинному христианству, ибо истинный христианин – а разве христианские правительства, христианские пастыри, христианские учителя не обязаны заботиться, чтоб все мы были истинными христианами? – не знает другого зачатия, кроме зачатия от Святого Духа, не ведает иного населения, кроме населения небес, а не земли.

Поэтому шум, вызванный моей книгою, не заставил меня изменить свой взгляд. Я еще раз подверг свою книгу спокойной и самой строгой исторической и философской критике, исправил по возможности ее формальные недостатки, дополнил ее новыми фактами и неопровержимыми историческими свидетельствами. Может быть, теперь, когда я пополнил свой постепенный анализ историческими справками, всякий имеющий глаза сознается, хотя бы и помимо своей воли, что моя книга есть точный, верный перевод христианской религии с образного языка восточной фантазии на простой, всем понятный немецкий язык.