Каждый из тридцати легионов, как правило, состоял из пяти тысяч человек под началом шестидесяти офицеров — центурионов, шести трибунов и легата. Армию составляли также вспомогательные войска, равные легионам по численности, и кавалерия — итого, 350 тысяч человек. К этим силам надо прибавить военно-морской флот с базами во Фрежюсе, Мизене, Равенне и Александрии. Еще один вооруженный отряд — преторианские и городские когорты, кроме которых никаким войскам не дозволялось находиться в Италии, — насчитывали около двенадцати тысяч отборных воинов.

Военный бюджет может быть оценен в 415 миллионов сестерциев плюс 40 миллионов пенсий отставникам, что составляло от 40 до 70 процентов всего государственного бюджета. Для сравнения: прокуратор (финансовый инспектор) получал жалованье от 60 до 200 тысяч сестерциев в год.

Доходы бюджета обеспечивались поземельной таксой (от нее освобождались Рим и Италия), податью, которую платили провинции, косвенными налогами (5 процентов — налог на наследство, 1 процент — сбор с аукционных продаж, шедший на военные нужды, 4 процента — на продажи рабов, 5 процентов — с выкупа вольноотпущенника, в среднем 2 процента — на ввоз товаров и подорожные) и как минимум наполовину доходами с императорских владений, поступавших в «казну Цезаря» (fiscus Caesaris). Император лично платил жалованье чиновникам и легионерам. Отдельно следует считать суммы, взятые от почти принудительного меценатства — они покрывали огромные расходы Империи на постройки, которыми кичились ее города.

Сведения о населении Империи ненадежны. По переписи 47 года н. э., насчитывалось 5900 тысяч полноправных римских граждан, то есть глав семейств. Но общее число жителей всех сословий в Риме и в провинциях, включая рабов, вероятно, достигало 70–80 миллионов человек. Только в Сирии было 10 миллионов, а в Египте 8,5 миллиона жителей.

«У нас все хорошо. Сегодня я, соблюдая добрый распорядок дня, работал с трех до семи часов утра. С семи до восьми гулял в одних сандалиях перед своим покоем. Это было поистине очень приятно. Потом я надел сапоги и плащ — нам было велено представляться именно в таком виде — и пошел поклониться своему владыке и господину.

Мы поехали на охоту, где проявили доблесть. Говорят, мы взяли несколько кабанов, но мне не удалось их видеть. Потом мы поднялись верхами на очень крутой холм. После полудня вернулись домой, что до меня — к книгам. Я разделся, разулся, лег на постель и прочел две речи Катона. Окончив чтение, написал два отрывка, посвященных божествам огня и воды. Поистине сегодня я был не в духе: опыт дурен, в точности достоин тех охотников и сборщиков винограда, от гама которых я не могу укрыться и в комнате.

Кажется, я простудился. Потому ли, что на рассвете гулял, или потому, что написал дурную вещь, — не знаю. У меня обыкновенно бывает насморк, но сегодня он стал сильнее. Итак, долой масло из светильника, колпак на голову — и в постель! От верховой езды и насморка я вовсе лишился сил. Будь же в добром здравии, дражайший и любимейший из наставников, которого мне, смею сказать, не хватает больше, чем самого Рима…

Спал я долго, и моя простуда прошла. Сегодня с пяти до семи часов утра снова читал Катона и писал, немного получше, чем вчера. Пошел поклониться отцу, лечил горло водой с медом, которую после выплевывал, — так я передаю слово „полоскать“, которое встречается у древних писателей. Был рядом с отцом при жертвоприношении, и мы сели завтракать. Что я ел? Немного хлеба, а другие насыщались хлебом, луком и рыбою. Затем мы пошли помогать виноградарям. В полдень — снова домой.

Я немного поработал, потом долго разговаривал с матушкой, которая присела ко мне на постель. Я спросил ее: „Как ты думаешь, что делает сейчас мой Фронтон“? И она: „А ты как думаешь, что делает Грация“? И я в ответ: „А их воробушек“? Мы спорили, кто из нас больше любит тебя и ее, и тут ударили в било: оповещали, что отец отправился в баню. Ужинали после бани в давильне (не баня была в давильне, а ужин после нее). Шутки виноградарей весьма забавляли нас. А теперь, собираясь лечь на бок и опочить, я отчитываюсь о прожитом дне любимому учителю».

Автор этих простодушных писем — двадцатитрехлетний Цезарь, соправитель Империи, назначенный консулом следующего года. Он живет в сельской вилле в двадцати километрах юго-восточнее Рима. Его корреспондент — знаменитый адвокат, друг семьи, его наставник, преподающий ему также высший курс риторики. Неотложные дела задержали его в столице с женой и маленькой дочкой. «Отец», о котором говорится в письме, — царствующий император, дядя автора, усыновивший его согласно династическому плану своего предшественника, скончавшегося семь лет тому назад. «Матушка» — родная мать Цезаря, двадцать лет назад овдовевшая.

Все эти люди несметно богаты, владеют огромными угодьями и мануфактурами, не говоря уже об императорской казне, вполне легально не отделенной от частного состояния государя. В их распоряжении десятки дворцов в Риме, в Италии и по всей империи. Но атавистическая любовь к простоте удерживает их в деревенских домах — старых ухоженных поместьях, где к хозяйскому дому примыкают службы, а рядом с термами стоит давильня. Да и создан этот тип виллы для полного самообеспечения. Кузницы, ткацкие станы, мельницы, стада дают все необходимое для семьи в течение ее отдыха. Когда самый богатый человек на земле именуется просто Антонином, он живет только тем, что дает ему маленькое имение Лорий в Лациуме. Он вовсе не скуп. Просто он — богатый провинциальный помещик, родом галло-римлянин.

Те же склонности и у его приемного сына Марка Аврелия. Но воспитан Марк не приемным отцом, а в Риме собственной матерью и родителями отца, по происхождению тоже провинциалами — испано-римлянами. И если в его письмах чувствуется некоторая похвальба самодисциплиной, которую он соблюдает сверх меры, — быть может, это потому, что некогда его предки дышали сухим воздухом и обитали на скудной почве Бетики. У него нет, как у его отца-императора, интуитивной, непосредственной связи с плодородной почвой Лациума, для него она служит только подходящей метафорой, да и то случайно.

И вообще кратчайший путь к любым вещам для юного Цезаря в этот момент проходит через риторику, которую преподает ему адвокат Фронтон. Но он уже начал заниматься и философией — главной соперницей риторики в римском воспитании. Честолюбивые дед с бабкой рано стали развивать и культивировать естественную склонность молодого Марка к самонаблюдению и диалектике: они спешили раз и навсегда связать себя с самой верхушкой государства. И это им прекрасно удалось: именно образованность мальчика привлекла к нему внимание двоюродного деда Адриана, не имевшего детей.

Марк Аврелий стал императором: дело было блестяще доведено до конца. Он получил надлежащее воспитание для исполнения властных полномочий: при Адриане власть стала обязанностью, требующей высочайших административных и юридических знаний. Главным теперь было хорошо распоряжаться наследством: завоевания и новые идеи после неубедительных походов Траяна полувековой давности не стояли на повестке дня. Что касается моральных качеств юного кандидата на престол, избранного помимо собственной воли, они явно соответствовали его прямому и честному уму. Раньше и серьезнее, чем могли научить его лекции двадцати пяти профессоров, он впитал в себя «колониальные» традиции ригоризма и сосредоточенного труда. А сравнительно недавно он, к великому неудовольствию Фронтона, увлекся учением стоиков. Пока великий император удил рыбу, он читал Катона[11].