На этом развлекательная часть закончилась. Дальнейшее было работой.

Швед принес фотографии всех троих сыновей и, начав за закуской, вплоть до десерта говорил практически без остановок о восемнадцатилетнем Крисе, шестнадцатилетнем Стиве и четырнадцатилетнем Кенте. О том, что один мальчик имел больше успехов в теннисе, чем в бейсболе, но тренер убедил его… о том, что другой был равно хорош в футболе и баскетболе и просто не мог решить… о том, что третий — чемпион по прыжкам в воду, но в то же время побил рекорд школы по баттерфляю и плаванию на спине. Все трое отлично учились. Один серьезно занимается естественными науками, другой, скорее, склонен к общественным, а третий… и так без конца. Была и фотография мальчиков с мамой — миловидной блондинкой за сорок, менеджером по рекламе в еженедельнике округа Моррис. Но она стала работать, торопливо пояснил Швед, только когда наш младший перешел во второй класс. Мальчикам повезло: их мама все еще считает, что занятия домом и детьми важнее, чем…

По мере того как мы продвигались от блюда к блюду, я все более удивлялся, с какой уверенностью он выдает все эти банальности и как все, что он говорит, растворяется в излучаемом им обаянии. Я все еще ждал, когда он перейдет к чему-то более определенному, чем все эти банальности, но всплывавшее на поверхность было все более и более поверхностным. Его жизнь — просто приятная пустота, подумал я, и он просто светится ею. Сначала он сам предпочел быть инкогнито, но прошло время, и инкогнито сделалось его сутью. Несколько раз мне показалось, что я больше не выдержу и, если похвалы в адрес семьи продолжатся, до десерта мне не добраться, но потом все перекрыла мысль, что, может быть, он вовсе не инкогнито, а просто ненормальный.

Что-то давило его и держало в тисках. Обесцвечивало. И все время предупреждало: ни шагу за отведенные рамки.

Швед был старше меня лет на шесть-семь и уже приближался к семидесяти. Но не считая морщинок у глаз и скул, выдающихся несколько больше, чем требуется по классическим канонам, выглядел он все так же великолепно. Я был уверен, что его сухопарость связана с усердными утренними пробежками или активной игрой в теннис, но в самом конце обеда вдруг выяснилось, что зимой он перенес операцию на простате и только-только восстанавливает вес. Трудно сказать, что меня поразило больше: его недуг или то, что он в нем признался. Мелькнула мысль, что ощущение его ненормальности, возможно, связано с этим недавним хирургическим вмешательством.

Дождавшись легкой паузы, я прервал его и, стараясь по мере сил скрыть свои тяжелые впечатления, спросил его о делах, о том, каково это быть сейчас владельцем фабрики в Ньюарке. И тут оказалось, что «Ньюарк-Мэйд» выехала из Ньюарка еще в начале семидесятых. Практически вся промышленность передислоцировалась за море. С ходом времени профсоюзы оставляли все меньше возможностей зарабатывать деньги, все труднее было найти людей, согласных работать сдельно, и тех, кто может трудиться на прежнем уровне, а в других странах была масса рабочих рук, способных в короткое время добиться квалификации, необходимой для стандартов, существовавших в перчаточном деле сорок-пятьдесят лет назад. Его семья дольше других сохраняла свое производство в Ньюарке. Из чувства долга перед ветеранами, в большинстве своем черными, Швед после волнений 1967 года держался в городе еще лет шесть. Держался, хотя реалии экономики били в глаза, а отец проклинал его упорство, держался долго, но потом все-таки вынужден был отступить. После волнений и дисциплина, и качество продукции падали неуклонно, и, когда полный развал был близок, он сдался и сумел, несмотря на паралич городской жизни, провести ликвидацию более или менее безболезненно. Во время волнений «Ньюарк-Мэйд» отделалась четырьмя выбитыми окнами, хотя на Уэст-маркет, в пятидесяти ярдах от ворот, ведущих на складской двор, два подожженных здания сгорели дотла.

«Налоги, коррупция и расовая проблема. Мой отец повторял это беспрерывно. В любом разговоре, даже с людьми из дальних уголков страны, которым плевать на судьбу Ньюарка, он — будь то в приморском кондоминиуме в Майами или на лайнере, совершавшем круиз по Карибскому морю, — не успокаивался до тех пор, пока не выдавал им всю горестную историю о том, как налоги, коррупция и расовая проблема зарезали этот милый старый Ньюарк. Мой отец был из тех старожилов Принц-стрит, кто любил этот город всю жизнь. То, что случилось с Ньюарком, сокрушало ему сердце.

Прыгунок, сейчас хуже города не сыскать, — рассказывал мне Швед. — Был лидером среди производителей. А теперь лидер по кражам автомобилей. Ты не знал это? Не самый гнусный бизнес, но гнусный. На наших улицах живет ворье. Черные парни. Каждые сутки в Ньюарке угоняют сорок машин. Это статистика. Впечатляет? К тому же украденные автомобили превращаются в убийц. Угнав машину, эти сволочи мчатся как сумасшедшие, и жертвой может стать любой — в том числе дети и старики. Прямо под окнами нашей фабрики они устроили, можно сказать, индианаполисский спидвей. Это еще одна причина, почему мы ушли из города. Представь себе: четверо, пятеро подростков, высовываясь из окон, мчатся по Централ-авеню со скоростью восемьдесят миль в час. Когда мой отец купил фабрику, по Централ-авеню ходили троллейбусы. Неподалеку был салон для продажи автомобилей. Фирмы „Кадиллак“. LaSalle. В каждой боковой улочке — какая-нибудь фабрика. Теперь там ларьки для торговли спиртным, лотки с пиццей и церкви с облупленными фасадами. Все остальное разрушено или заколочено. А ведь когда отец купил фабрику, в пяти минутах ходьбы от нас Кайлер выпускал термосы, Фортганг — огнетушители, Ласки делал корсеты, Роббинс — подушки, Хониг — перья для ручек. Господи, я говорю с отцовскими интонациями! Но он был прав. „Повальное сумасшествие“, — повторял он. А как же это назвать, когда единственная специализация — кражи машин? Среди бела дня в любом месте Ньюарка, в любой его части — всюду. Со мной это случилось на Берген-стрит, которая пересекает Лайонскую ферму. Помнишь кондитерскую Генри по соседству с парковым кинотеатром? Именно там, где она находилась, на меня и напали. Впервые назначив девчонке из нашей школы свидание, я повел ее к Генри выпить там по стаканчику содовой. Арлена Данцигер. Мы сходили в кино, а потом я угостил ее шоколадно-ванильной содой; мы называли ее черно-белой. Теперь на Берген-стрит черно-белая — это не сладкий напиток в заведении Генри, а сильнейшая в мире ненависть. Движение на улице одностороннее, но их машина двигалась мне навстречу — так они меня и зацапали. В окнах виднелись четыре парня. Двое вышли, со смехом приставили дуло к виску. Я отдал ключи, и один из них сел за руль. Прямо напротив бывшей кондитерской Генри. Невероятно. Прямо среди дня захватывают даже полицейские машины. Устраивают лобовые столкновения. Выводят из строя воздушные подушки. Пекут блины. Знаешь, что это — печь блины? Не слышал? А они ради этого и крадут. Разгоняются, заклинивают тормоза, действуя ручником, до предела выкручивают руль, и машина идет кругами. Круг за кругом, на бешеной скорости. Сбить прохожего — не беда, мотоциклиста — не беда, самим разбиться — тоже не беда. Тормозной след, который они оставляют, и тот нагоняет ужас. В ту же неделю, когда у меня отобрали машину, они сбили женщину, прямо напротив наших дверей. Пекли блины. Я сам видел. Как раз выходил на улицу после работы. Скорость чудовищная. Машина рычит. Скрежет дьявольский. Жуть. У меня просто кровь застыла. А она выворачивала со Второй улицы. Молоденькая негритянка. Мать троих детей. Через два дня то же самое с нашим рабочим. Тоже черный. Но им все равно. Белый, черный — для них без разницы, убьют любого. Нашего парня звали Кларк Тайлер. Водитель грузовика. Ничего им не сделал; выезжал из ворот, чтобы ехать домой. Двенадцать часов на операционном столе, четыре месяца в больнице. Навсегда останется инвалидом. Травма головы, повреждения внутренних органов, перелом таза, перелом плечевой кости, смещение позвоночника. А причина — гонка на сумасшедшей скорости. Впереди несется угнавший автомобиль подросток, за ним несутся полицейские. Подросток врезается в машину, проламывает водительскую дверцу — и Кларк изуродован. Восемьдесят миль в час по Централ-авеню. Угонщику двенадцать лет. Чтобы видеть поверх руля, он подложил на сиденье скатанные рулоном коврики. Поскучает полгода в колонии — и снова сядет за руль украденной машины. В тот день я сказал себе: „Хватит“. Машина, отнятая под угрозой револьвера, искалеченный Кларк, погибшая под колесами женщина — все за одну неделю. Это был предел».