Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:

— Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом…

Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.

— Отвечай, Штейнер, — продолжал магнат, помолчав мгновение. — Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.

Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.

— Зачем ты пришел сюда? — кричал магнат. — Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.

— Не смею, — ответил тот, опуская голову.

— Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата… матери?…

Колосс покачнулся.

— Матери? — заревел он. — Она писала мне вчера.

— Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.

— Моя мать? — повторил он. — Откуда она могла узнать, что я палач бледа? Проклятие! Довольно, господин граф! Нет больше Штейнера-палача… Обещаю вам… Завтра Штейнера не будет в живых… Если же вам когда-нибудь придется вернуться в Венгрию… Передайте от меня поклон… нашему Дунаю… нашей бесконечной пуште… мне ее уже не видать… не увидать больше и матери… Прощайте, граф… простите меня.

— Что ты задумал, несчастный? — закричал магнат.

— Скоро негодяя Штейнера уже не будет в живых.

— Ты с ума сошел; помни, что у тебя еще есть мать…

В глазах великана блеснули слезы, может быть, в первый раз в течение его отверженной жизни.

— Мать, — повторил он в третий раз, и в голосе его слышалось рыдание. — Как она могла узнать, что я палач в алжирском бледе? Она жила себе спокойно в своей хате там, в далекой Венгрии, на берегу голубого Дуная, думала, что я честный солдат!… Не знаете вы, господин граф, сколько раз меня брало раскаяние; я пил, пил, чтобы забыться. Взгляните, этим кулаком я могу убить человека, а дрожу, как мальчишка. Что я на свете? Палач бледа. Даже женщины мне это кричат вслед, когда я прохожу по кривым улицам Дженан-эд-Дара! Палач! Убийца! И дети прячутся, словно я какой-то злодей» А ведь не всегда я был таким. Блед виноват.

— Нет, сержанты, — поправил его тосканец.

— Да, сержанты, надзиратели, вахмистры, кто хотите, — согласился Штейнер, и в голосе его слышалась ярость. — Зачем жить? Чтоб опять приняться за это дело? Чтоб мучить людей, ломать им кости. Будет с меня этой проклятой жизни.

— Подумай о матери, — повторил магнат. Штейнер смотрел молча и наконец спросил:

— Что я могу сделать для вас, господин граф? Хотите вы бежать?

— Конечно.

Палач на минуту задумался.

— Если бы не сегодняшняя ночь, — заговорил он наконец, — Надо вам сказать, что вахмистр велел удвоить караул вокруг бледа.

— Ты силач?

— Да, к несчастью.

— Употреби же один раз эту силу на спасение соотечественника. У наших окон решетки крепкие, но тебе под силу сладить с ними. А как выбраться, я обдумаю.

— А если после узнают. — Штейнер запнулся, но сейчас же спохватился: — Да ведь я и забыл, что завтра меня уже на свете не будет.

Он подошел к окну и стал рассматривать решетку, покачивая громадной головой.

— Ну что, справишься? — спросил его магнат, с беспокойством следивший за ним.

Гигант взглянул ка арестованного и сказал с горькой усмешкой:

— С чем, может быть, не сладил бы карпатский медведь, с тем сладит дунайский.

Он схватился обеими руками за решетку, уперся ногой в стену и изо всей силы дернул поперечную перекладину. Перекладина согнулась под этим нечеловеческим усилием. Также согнулись и остальные прутья, но оставались еще в раме. Теперь небольшого усилия было бы достаточно, чтобы вынуть всю решетку.

— Готово, господин граф, — заявил Штейнер, утирая пот, катившийся по лицу. — Вы теперь сами сможете вынуть остальное. Только предупреждаю вас: сегодня не пытайтесь.

— Нам не к спеху, — сказал магнат. — У нас еще три недели впереди.

— А решетка?… Пожалуй, заметят.

— Не беспокойся. Нас сторожит Рибо.

— Рибо?… Да, Рибо еще лучше других. Он по виду свиреп, а человек добрый.

Штейнер еще постоял минуту и повернулся к двери, наклонив голову.

— Прощайте, господин граф. Больше не увидимся.

— Напрасно ты задумал такую глупость, — сказал магнат участливо. — Лучше беги. Советую тебе я, магнат твоей родины, сын Дуная.

— Нет, господин граф, я уже сказал вам: не видать мне ни нашей пушты, ни нашей реки. В смерти найду забвение. Если вам когда-нибудь удастся увидать нашу родину, вспомните, что на берегу большой реки живет старуха, Марица Штейнер. Скажите ей, что сын умер в Алжире, сражаясь с кабилами.

Он направился к двери неровным шагом; граф окрикнул его:

— Штейнер!

Геркулес повернулся; он был бледен как смерть.

— Подойди сюда, — позвал его магнат, протягивая ему руку, — Дай руку.

Штейнер отшатнулся.

— Палач не может пожать руки благородного мадьяра, — сказал он со слезами.

— Говорю, пожми. Я, твой земляк, отпускаю тебе в эту минуту все, в чем ты виноват, и не по своей воле.

Штейнер бросился к руке магната, но вместо того чтобы пожать ее, горячо поцеловал.

— Благодарю вас, граф. Мне кажется, я поцеловал всю Венгрию— сказал он.

Он хотел отворить дверь, но она оказалась заперта.

— Ах он, проклятый! Он запер меня, чтоб я вышел не прежде, чем покончу вас. Только он не знает Штейнера.

Он налег на дверь, и она с шумом отворилась: замок отскочил. Вся казарма задрожала, будто от землетрясения. Часовые у входа закричали:

— К ружью!

Больные в лазарете звали на помощь, думая что дом рушится. Только тосканец помирал со смеху.

В коридорах несколько минут слышались крики, проклятия и звон посуды, ударявшейся о стены.

Затем минутная тишина, и громкий выстрел.

Штейнер сдержал слово: он пустил себе заряд прямо в сердце[14].