о них рассказывал.

— Ну, конечно же, господа, — с готовностью закивала она, а в глазах у нее появился радостный блеск. — Я расскажу все, что знаю! Так кто же это?

— Во-первых, капитан Захаров. Мы не станем пока уточнять, что заставило нас подозревать его в убийстве. Во-вторых, штурман Сахаров. В-третьих, фотограф — его фамилии мы, к сожалению, не знаем. Что Вам известно об этих людях? — и Мишка вдруг повернулся к Ипполиту и склонил голову на бок, словно обращаясь к нему.

Тот сложил на груди руки и тихо хмыкнул.

— Я бы поставил на штурмана, — хлопнул он ладонью по колену. — Они с самого начала конфликтовали — Сережа предпочитал подчиняться только капитану и не признавал промежуточных звеньев, а Сахаров считал себя вправе самостоятельно отдавать приказы — он же офицер!

— Уж не думаете ли Вы, что такой повсеместно распространенный конфликт мог привести к убийству? — Мишка презрительно закатил глаза и щелкнул языком.

Ипполит пожал плечами и повернулся к Кате, ожидая ее реакции. Все это время она мучительно терла себе лоб, словно стараясь что-то вспомнить. Наконец, вздохнула, поднялась и вышла из гостиной. Через несколько минут она, впрочем, вернулась, держа в руках небольшую лакированную шкатулку. На этот раз на ее ресницах действительно блестели слезы, и несколько капель упали на резную крышку. Она аккуратно протерла ее рукавом черного платья и открыла.

— Вот, господа. Сережа успел написать мне несколько писем. Вероятно, они смогут вам чем-то помочь. Конечно, мне бы не хотелось…впрочем…

— Катя! Но ведь это очень личное! — вскричал изумленный Ипполит. — Как можно!

— Если это поможет найти и наказать его убийцу, пусть.

Она протянула нам шкатулку, и вдруг ее хрупкие плечики затряслись, а по щекам вновь покатились слезы.

— Вы уверены, что нам можно это читать? — осторожно осведомился я, не смея заглянуть в содержимое шкатулки. — Вы могли бы рассказать нам что-то по памяти или зачитать значимые места.

Она помотала головой:

— Я могу что-то упустить, посчитать что-то неважным, а вы… Вы ведь найдете его убийцу? — ее голубые глаза смотрели на меня с такой надеждой, таким доверием, что я просто не мог ей отказать и достал из шкатулки небольшую связку писем.

— Мы обязательно вернем их и как можно скорее. Если позволите, мы прямо сейчас оставим Вас и вернемся в контору, чтобы немедленно их прочесть.

— Постойте, господа! Я же должна вам аванс…

Мишка радостно закивал, потирая ладони, помышляя, вероятно о новом кутеже.

— Ну что Вы, Катерина Матвеевна, — смутился отчего-то я, — мы ведь пока толком ничего и не сделали. Оставьте покамест Ваши деньги при себе, рассчитаемся, когда убийца будет найден…

Катя радостно и благодарно улыбнулась мне, ее голубые глаза смотрели с такой преданностью и доверием, что я просто не мог принять от нее деньги, хотя и понимал, что мне нечем платить Мишке. Тот, услышав мои речи, возмущенно запыхтел и принялся толкать меня в бок. Я, однако же, убрав письма во внутренний карман сюртука, коснулся губами протянутой мне холодной ладони и потащил за собой Мишку на выход.

— Николай Алексеич! — закричал он, когда мы оказались на улице. — Это неслыханно! Да что с Вами такое?! Вы всегда берете аванс еще до начала любого следствия, а тут!.. Постойте-ка, — вдруг одернул он меня за рукав, — а Вы ведь, кажется…

— В контору. Без разговоров, — коротко бросил я, останавливая экипаж.

— Так и есть, — вздохнул он. — Вы по уши влюблены… Свалилось же это на мою голову именно сейчас, когда мне так нужны деньги, — застонал он и поплелся вслед за мной к остановившейся к двуколке.

5

30 августа 1912 г.

Милая Катенька!

Вот уже целых три дня мы в пути, и я успел истосковаться по тебе, по нашей теплой и уютной гостиной и даже по твоей нелепой и лохматой кухарке, что так вкусно жарит блины со сметаной. С провизией тут беда: Георгий Яковлич так спешил, что мы отбыли практически ни с чем, рассчитывая по пути разжиться продовольствием. Но и деньгами, как я понимаю, экспедиция тоже не располагает — судя по постоянной ругани, доносящейся с капитанского мостика, дела у нас совсем плохи. Но, Бог нам помощник и покровитель, будем держаться, на все святая воля его. Тем паче нас благословил сам государь император, а, значит, мы просто обязаны встречать все трудности с высоко поднятой головой и не посрамить надежд его величества.

Буквально перед самым отплытием у нас случился казус: фотограф наш сломал руку, а нанятый штурман отказался плыть с нами из-за скудного снаряжения и еще более скудных запасов. Георгию Яковличу срочно пришлось искать замену, что ему, по видимости, не вполне удалось: новый фотограф явно плохо знает свое дело, а штурман Сахаров — и вовсе самодур, мнит себя старпомом в отсутствие такового в числе экипажа, ходит гоголем и всем раздает распоряжения, даже Георгий Яковлич ему не указ, слушается только капитана, да и то кривит физиономию, когда Николай Петрович его одергивает и велит вести себя скромнее.

Кормят тут, как я уже и говорил, совсем неважно: Георгий Яковлич настоял, чтобы мы захватили большие запасы солонины, а она оказалась совсем тухлая. Но все же приходится ее есть, выбора-то у нас и нет. При варке воняет так, что хоть с камбуза беги. А за неимением в экипаже кока, приходится готовить по очереди — в свою смену я затыкаю нос чем придется. Вообще удивительно все это, Катенька: на судне поговаривают, Георгий Яковлич неплохие деньги собрал на эту экспедицию, а кормит нас форменной тухлятиной. Да что нас! Они с капитаном то же самое едят.

Ты наверняка ждешь от меня описания дивных арктических пейзажей, ты ведь у меня так любишь зиму! Обещаю тебе на деньги, вырученные с плавания справить новый салоп — прежний твой тулупчик совсем поизносился…На самом деле, родная моя, мы не так далеко еще отплыли от милого нашему сердцу материка, а посему рассчитывать можем пока только на сизые волны да промозглый ветер. Для северного сияния пока тоже рановато, поэтому порадовать мне тебя нечем. Впрочем, не все так плохо, как может показаться по тому, что я уже успел тебе написать: выпадающее мне свободное время я стараюсь проводить с пользой и веду дневник — обязательно привезу его тебе, если только его не смоет в океан, ибо наступает осень, не за горами шторма. А поскольку записи свои я везде ношу с собой, чтобы они пока ненароком не попали никому на глаза, то очень боюсь их