— Церуса я отпустил, — шепчет он. — Тот все пытался сбежать, с того самого дня, как ваш отец его купил. Ну вот и сбежал. Он может до самого Плимута доскакать. Далеко их уведет. Куда мы? — Йори протягивает мне поводья Самсона — управляться с Паллантом я так и не научилась.

— В Лондон, — говорю я и сажусь в седло.

Я не вижу его лица, но он не возражает. Да он бы меня и не остановил. Я запахиваю плащ, проверяю сначала монеты, а потом письма — надежно ли они спрятаны, не промокнут ли.

Отец незаконно исповедовал католическую веру, укрывал священника, тайком привезенного в страну из Франции, был лжецом и предателем.

Но это еще не все его тайны.

Письмо, которое я перехватил и расшифровал вчера ночью, с таким же успехом могло содержать в себе бомбу — таким оно было опасным. Я просидел за столом в борделе куда дольше, чем следовало, проверяя и перепроверяя каждый знак, выясняя, правильно ли я все понял, не сделал ли ошибки, действительно ли здесь написано именно то, что написано. В конце концов мне пришлось с этим смириться. Передав письмо следующему гонцу — с десятиминутным опозданием, оправдать которое помогли следы алых губ у меня на щеке, — я отнес расшифрованный текст в Уайтхолл, прямиком в апартаменты первого министра королевы.

Когда утром я получаю повеление через час предстать перед советом, то нисколько не удивляюсь. Я ждал этого и уже успел одеться. Я выхожу из своей крошечной квартирки под самой крышей, спускаюсь по узкой лестнице и оказываюсь в дождливом переулке Сейнт-Энн-лейн. По пути к широкому оживленному Чипсайду я обхожу лужи и кучи мусора.

Обычно отсюда сорок пять минут ходу до Сомерсет-хауса, где меня ждут, но не в дождь и не сегодня. Вокруг кипит безумный понедельник, толкаются торговцы, телеги, лошади, какие-то люди, здесь шумно, грязно и воняет. Когда я добираюсь до Флит-стрит и сворачиваю в Темпл-бар, проходя через железные ворота, я весь покрыт грязью, насквозь промокший, а отпущенный мне час почти миновал. Светлый каменный фасад Сомерсет-хауса, украшенный колоннами, смотрит на меня так же приветливо, как грозный и зловещий священник в День реформации[4]. Так же косятся на меня и королевские стражники в красном, торчащие по обе стороны главного входа, как парочка андиронов[5].

Я им не нравлюсь.

Меня не узнают, да и не должны. Предполагается, что я сольюсь с фоном, тусклый и незаметный, как собственные бурые штаны или суконная куртка. Такие, как я, сразу забываются. «Но вот глаза свои ты никогда не скроешь, — как-то сказала мне королева сквозь гнилые зубы. — Милые, как дельфиниум в мае, и такие же синие». Именно из-за этих глаз стражники оглядывают меня внимательнее, от потемневших под дождем волос до потемневших от грязи сапог.

— Мы тебя раньше не видали?

— Да врод’ нет, — я изображаю южнолондонский выговор и покачиваюсь на каблуках. — У меня письмо к сэру Роберту Сесилу. Он меня ждет.

Я вытаскиваю из кармана сложенный кусок пергамента. Пергамент чист, но стражники проверять не станут. Судя по тому, как они смотрят на лист, а потом друг на друга, оба просто неграмотны.

Потом стражники кивают, удовлетворенные, и пропускают меня. Я успеваю миновать половину двора, когда вижу сэра Джорджа Кэри, который неторопливо идет ко мне, чеканя шаг. Он не только барон Хадсон, кавалер ордена Подвязки и член Тайного совета, но и лорд-камергер королевского двора. Он платит мне жалованье, каким бы оно ни было, а значит, я вижу его чаще прочих членов совета.

— Почему ты пришел с этой стороны? — Кэри тычет пальцем в сторону восточного крыла. — Те двери не охраняются.

Ответ кажется мне очевидным, но я все же говорю:

— Я решил, не слишком мудро будет показать, что мне это известно.

Кэри снова смотрит на меня и на этот раз, кажется, видит. У него совсем молодое, гладкое лицо — тридцати с лишним ему не дать, — ярко-голубые глаза, густые пшеничные волосы, такие же усы и борода, которую он сейчас злобно щиплет.

— Почему ты так одет? — Он обводит меня рукой. — Штаны… поношенные. Сапоги выглядят так, как будто ты в них влез в драку и был побит. А куртка у тебя… господи, как из хлева!

Он стягивает с себя дублет и жестом велит мне сделать то же. Я медлю чуть дольше, чем обычно, старательно скрывая панику.

— Не понимаю, в чем дело, — наконец выдавливаю я. — Вы разве не говорили, что я, с моим-то лицом, могу влезть в мешок из-под зерна и все равно всех очаровать? Это гораздо лучше мешка.

— Интересно, как тебя мать терпела? — Кэри щелкает пальцами, призывая меня поторопиться. — Королева здесь и хочет тебя видеть. Ты не читал записку? Там сказано, что ты должен встретиться с ней.

В утреннем послании не было ни слова о королеве. Я перечел его пять раз, затвердил каждое слово и только потом сжег листок на свече. Я встревожен. Что-то изменилось, а перемены всегда предвещают сложности.

— Вечный скептик, — замечает Кэри в ответ на мое молчание. — Впрочем, неважно. Ты уже здесь, и она здесь, так что сделаем все, что сможем.

Я делаю, что сказано, то есть снимаю куртку и аккуратно ее складываю, прежде чем передать Кэри. Он отдает мне свой дублет. По размеру дублет мне подходит — мы с Кэри оба среднего роста и стройные. В остальном это просто нелепо, вся эта сливового цвета парча с золотой отделкой по рукавам и застежке, с высоким, жестким, неудобным воротником.

— Ужасно. — Я оглядываю себя.

— Королева плохо видит, — отвечает Кэри. — И все равно будет любоваться твоими глазами. Очаровательными, как лаванда по весне. — Он подмигивает.

— Это были дельфиниумы. Майские, — кривлюсь я.

Кэри смеется, берет меня под локоть и ведет в Сомерсет.

— Она не в настроении, — шепчет он, когда поблизости никого не оказывается. — Эссекс, конечно же. Королева только принимала его вдову. Отклонила прошение о возвращении графства их сыну. Прошло неплохо. Господи. Чертов Эссекс…

Призрак графа Эссекского все еще бродит по этим коридорам. Его казнили за участие в заговоре, несколько месяцев назад после пятичасового допроса в том самом Тайном совете, перед которым я должен предстать. Отчаяние заставило его поднять безумный, обреченный мятеж против королевы. Мятеж длился всего несколько часов, а потом граф сдался. Он был одним из фаворитов королевы, и это не принесло ничего хорошего ни ему, ни ей.

Передо мной возникают закрытые двустворчатые двери. Кэри стучит один раз, и они распахиваются. Зал велик и богато украшен. Сюрко одиннадцати членов Тайного совета блестят в тусклом свете, проходящем сквозь сводчатые окна. Члены совета, почтительно склонившись, стоят перед королевой, но я почти не вижу их. Взгляд мой устремлен только на нее. Она видна сразу, лебедь в белом, располагается выше всех нас, на особом возвышении. Она стара, но не любит слышать об этом. Мы убеждаем ее, что она все так же хороша, как в Золотой век, который тоже давно миновал. И она, и эпоха — обе гниют и рушатся.