— Осторожно! Осторожно! Бутыль не разбей. Не опрокинь бак с огурцами!

Но бак, за который Вася зацепился карманом, всё-таки опрокинулся, полился из бака укроп с рассолом, а в укропе, в хреновом листу, как рыбы в водорослях, скрывались огурцы. Они попрыгали из бака, захлопали хвостами, разбежались по полу.

— Только не по огурцам! Только не по огурцам! — кричала сверху Зинка. — Огурцы перетопчете!

Но Вася чувствовал, что его тащат всё-таки по огурцам, они лопались под каблуками, как рыбьи пузыри.

Тут вдруг выскочила откуда-то трёхлитровая стеклянная банка, блеснул в сумраке погреба бутылочный бок, кривая трещина перечеркнула стекло, банка развалилась и жутко, страшно таинственно в погребе запахло маринованным чесноком.

— Чеснок??? — орала теперь сверху Зинка. — Маринованный чеснок разбил?!

Наконец, Васю плюхнули на ящик. У ног его взвизгивал чеснок и подло ворчали уцелевшие огурцы. И Вася понял, что, если уж вокруг него опрокидывают огурцы и бьют чеснок, дела его плохи.

— Осторожно! Чеснок! Огурцы! Осторожно! — орала Зинка, заглядыва сверху в погреб. Её кудлатые космы свешивались в погреб, как абажур.

— Чё! — грозно прикрикнул Пахан, выталкивая абажур наверх.

— Не понимаю, — сказал Вася, отдышавшись. — За что ко мне такие применения? Я же всей душой и телом, а меня чесноком душат.

— Так ты по фене ботаешь?

— Ботаю. Изо всех сил ботаю.

— А по-рыбьи чирикаешь?

— Чирикаю.

— Врёшь, скворец! На бугая берёшь! Порожняк гоняешь! Лапшу на уши двигаешь!

— Не двигаю, не двигаю я лапшу! — закричал Вася, потому что увидел, что Пахан сунул руку в карман, в котором тяжело болтался пистолет.

«Ну, попал! Вот уж попал-то! — лихорадочно думал Вася. — Феня — ведь это бандитский язык, а я-то его не знаю, не ботаю и не чирикаю. Что ж делать-то? Гипноз! Скорее гипноз!»

И он сморщил переносицу, но гипноз, собака, никак не появлялся, затаился, напуганный запахом чеснока.

«Ну тогда разумом, тогда разумом, — думал Вася. — Возьму его разумом, неожиданной мыслью. Задавлю интеллектом».

— За что такие придирки? — высказал вдруг Вася эту неожиданную мысль. — Почему глубокое недоверие? — продолжал он давить интеллектом. — Я же предупредил, меня же и угнетают!

— Феню не знаешь, — сказал Пахан и покачал квадратною будкой. — Ну скажи, что такое «бимбар»?

— Так вот же он, бимбар. Вот он! — И Вася вынул из кармана часы.

— А ну дай сюда.

Пахан схватил часы, щёлкнул крышкой, и часы взыграли:

«Здравствуй, моя Мурка,

Здравствуй, дорогая.

Здравствуй, а, быть может, и прощай…»

И здесь автор должен, конечно, отметить редкую способность знаменитых часов: приспособляемость к обстоятельствам.

— Мурку играют? Всё равно, твоё-то время истекло. — И Пахан сунул часы в собственный карман. — Не знаю, откуда ты, да только мне ты живой не нужен.

Он зевнул и достал пистолет. И самое страшное показалось Васе именно то, что он зевнул.

— Нет, нет, — сказал Вася. — Я ещё живой пригожусь.

— Только не мне, — сказал Пахан и сразу нажал курок.

Грянул выстрел — и пуля-дура полетела в открытую Васину грудь. И последнее, что слышал Куролесов, был глупый и неуместный сверху крик:

— Только не по огурцам!

По маслятам да по моховикам капитан со старшиною добрались до улицы Сергеева-Ценского.

— Помню, брали тут двух самогонщиков, — сказал старшина. — Трудное было дело: они из самогонных пулемётов отстреливались, но мы их пустыми бутылками забросали…

— Ищите след, — прервал капитан неуместные воспоминания. — Грибов больше не видно.

— Как же не видно? Вон он гриб, висит на заборе. — На заборе висела свинуха, тот самый гриб, который называют дунькой и лошадиной губой.

— Из-за этого самого забора они нас сивухой поливали, — задумчиво вспоминал Тараканов. — Инспектор Нахабин в обморок упал, но мы…

— Хватит, — сказал капитан. — Ищите следующий гриб.

Но больше, сколько ни оглядывались, грибов они не нашли ни пустым глазом, ни подзорной трубою. Единственное, что бросалось в глаза, была рваная галоша, лежавшая посреди дороги.

— Прекрасно помню эту галошу, — сказал старшина. — Она как раз болталась на ноге у самогонщика, когда инспектор Нахабин достал пистолет, но полковник Двоекуров сказал: «Не стрелять», — и галоша от ужаса упала. Только раньше она валялась вон там, у забора. Так-так…

— Это Васькина лапа! Галоша как подручное средство! Талантливый паренёк! Нам надо идти в направлении галоши.

— Пошли, — сказал капитан.

И они двинулись в ту сторону, в какую как бы шла эта галоша.

— Интересно, что будет дальше? Опять галоша?

— Ну нет, — сказал старшина, — вторая галоша осталась у самогонщика. Когда полковник Двоекуров приказал брать их живыми, мы с инспектором короткими перебежками…

— Хватит о самогонщиках! — приказал капитан. — Ищите след!

— Слушаюсь… так что второй галоши не будет… молчу, молчу… Итак, Куролесов хватает первое попавшееся под руку. Ему некогда, он торопится, надеясь на нашу смекалку. А уж смекалка-то у нас есть. У нас много смекалки. Вот глядите — консервная банка! Вот она где, смекалка-то!

— Не вижу здесь особенной смекалки, — заметил капитан.

Он, кажется, немного ревновал к такой большой таракановской смекалке.

Кроме того, капитан чувствовал, что Тараканов своей неумеренной смекалкой защищает право на ношение рыжих усов.

— Баночка лежит ненатурально! Она лежит донцем к нам, а дыркою чуть правее. Надо и нам подаваться правее.

Они подали правее и скоро наткнулись на бутылку из-под «Нарзана», чьё горлышко забирало ещё правее.

— Так, — сказал старшина, — глянем по направлению бутылочного горлышка. Так, так. Улица Сергеева-Ценского, дом 8.

— Надо проверить, — сказал капитан.

Здесь автор должен на всякий случай отметить, что капитан и старшина были в штатском.

— Нехороший дом, — сказал капитан, принюхиваясь, — от него чем-то пахнет.

— Не укроп ли?

— Да нет, чесноком и, кажется… порохом.

— Папиросы пятого класса… вон окурок валяется.

Долго и нудно капитан стучал в дверь. Профессиональный стук капитана растряс английский замок, в нём что-то пискнуло, и дверь отворилась.