— Конечно! — ответила я и подумала, что это как-то неестественно — все понимать. Надо же хоть что-нибудь и не понять. А то не поверит. — Ой, — сказала я, как бы споткнувшись на самом трудном месте. — Вот тут непонятно. Сейчас посмотрю в словаре, — и полезла в шкаф.

— Где? — спросил папа, выхватывая у меня письмо. — Где непонятно?

Я наугад ткнула в какое-то слово. Папа посмотрел. Лицо его налилось малиновым цветом и стало похоже на плюшевый занавес во дворце культуры.

— Что! — заорал он. — Что! Девять лет! Девять лет коту под хвост! — И он выскочил на кухню к маме. — Иди, полюбуйся на свою дочь! — орал он, размахивая письмом. — Я всегда говорил, что твое либеральное воспитание до добра не доведет! Радуйся, у нас в доме великовозрастная идиотка! — И он швырнул письмо прямо на тесто для пирога.

Мама взяла письмо в руки, смахнула с него муку и попросила внятно объяснить, что случилось.

— Она не поняла! — снова заорал папа и разразился жутким лающим смехом. — Лучше спроси, что она не поняла!

— Что? — невозмутимо спросила мама.

— Она не поняла слова «марка»!

С тех пор я всячески старалась ограничить свое общение с немецким языком. Он отвечал мне взаимностью. В университете на факультете журналистики мне, правда, удалось получить пятерку на госэкзаменах по иностранным языкам. Но это не считается. Там все получали пятерки. Даже дура Филимонова, которая заявила, что возьмет себе как иностранный каракалпакский, а так как преподавателей этого языка в Москве нет и никогда не было, на экзамене ей поверили на слово.

Однако судьба меня не хранила. Через много лет после описываемых событий меня занесло на границу Чехии и Германии, в маленький горнолыжный городок. Самое ужасное, что занесло меня туда вместе с Муркой. В этом городке местное чешское население изъяснялось исключительно на немецком языке. Ну и на чешском, конечно, который, в принципе, при большом желании можно понять. Но вот разговаривать… У них там даже обмен валюты шел не с долларов, а с марок. Мурка, натурально, заявила, что я, как носитель немецкого языка, буду ответственной за связи с общественностью, а у меня в голове одна фраза: «I’m Schulerin». Что в вольном переводе с жуткой англо-немецкой помеси означает: «Я — школьница». Причем без артикля, потому что, какого рода слово «школьница», я за десять лет обучения так и не усвоила.

И вот с этой загадочной фразой в голове я плетусь за Муркой в кафе. В кафе сидят жирные немцы и жрут что-то умопомрачительное. Такое все из взбитых сливок, фруктов и шоколадок, все из себя воздушное. Мурка тычет в воздушное и велит заказать ей то же самое. Я бормочу что-то невнятное, официантка кивает и приносит Мурке черствый коржик. Мурка смотрит на коржик, потом на меня, тычет в коржик пальцем и спрашивает очень тихо и очень грозно:

— Это что?

— Это коржик, — честно отвечаю я и не мигая гляжу ей в глаза, чтобы выглядеть как можно искренней.

— Коржик… — задумчиво повторяет Мура, как бы решая важную государственную задачу, а именно: убить меня сразу или чуточку повременить. — Значит, говоришь, коржик. — И глаза ее стекленеют.

Она протягивает лапочку, берет коржик и взвешивает на руке, примеривая, можно ли одним небольшим, но очень черствым коржиком с первого раза проломить мне башку. Потом она широко размахивается, но я хватаю ее за запястье и прижимаю руку к столу.

— Тихо, Мура, — быстро говорю я. — Веди себя прилично, не забывай, что ты в Европе. Держи марку страны. Коржик, конечно, дрянь, но зачем же стулья ломать. Если хочешь, я сама его съем, — выхватываю коржик у нее из рук и запихиваю в рот.

— Заказывай, что велено! — приказывает она, с трудом отдышавшись.

Я снова подзываю официантку. И снова бормочу что-то невнятное. Официантка внимательно слушает и, четко разделяя слова на слоги, вроде как общается с умалишенной, говорит, что у них этого нет и надо бежать на улицу в соседний киоск.

— Бегите! — разрешаю я.

— Един? Два? — спрашивает официантка по-чешски.

— Един! — отвечаю я.

Официантка бежит. Через полчаса она прибегает обратно. В руках у нее блюдечко. На блюдечке валяется одинокий шарик мороженого «Пингвин» полуобморочного цвета. Официантка ставит блюдечко перед Муркой. Мурка цепенеет.

О дальнейшем рассказывать не буду. Можете сами вообразить. Скажу только, что, собираясь с Муркой в Италию, я действительно засела за самоучитель итальянского, и это нам очень помогло в дальнейшем — продираться сквозь Апеннинский полуостров навстречу своему женскому счастью.

Итак, мы стоим на крыльце турагентства, Мурка курит, а мы с Мышкой грустим. И тут Мышь говорит то, о чем нам следовало бы подумать раньше.

— А денег-то у меня нет! — говорит Мышка, и видно, что она сейчас заплачет. — Как я поеду?

— Надо что-нибудь продать, — говорит Мурка. — Что-нибудь ценное.

— Ничего ценного у меня тоже нет! — кручинится Мышка.

— У меня есть! — вступаю я. Когда надо помочь подруге, я готова пожертвовать самым дорогим. — У меня есть два ценных меха — пудель и Интеллектуал. Вы же знаете, у них прекрасные шевелюры.

Но Мурка качает головой.

— Не пойдет, — вздыхает она. — Их мех не будет иметь широкого общественного резонанса, выраженного в твердой валюте.

Это по меньшей мере обидно!

— Почему же не будет? — интересуюсь я, и голос мой срывается.

— Потому что это мех местного домашнего значения. К тому же у Интеллектуала нет подшерстка!

С этим трудно не согласиться.

— А тандыр? — спрашиваю я. — Можно же тандыр продать. Это же антиквариат!

Тем, кто не читал повесть «…И другие глупости», поясню: свекровь Мышки, мать Настоящего Джигита, живущая — к большой Мышкиной радости — в далеком горном ауле, как-то подарила Мыши тандыр, чтобы та врыла его в землю и пекла Джигиту лепешки. Никаких лепешек Мышка не печет, но тандыр вот уже двадцать лет пылится у нее в квартире. Мышка разводит в нем кактусы. Этот самый тандыр я и предлагаю продать как предмет средневековой утвари и большую этническую ценность. Девицы соглашаются, и мы едем к Мышке собирать тандыр в дальний путь.

Мы входим в Мышкину квартиру, стараясь ступать как можно тише. Джигит, как всегда, торчит дома, а нам не хотелось бы его беспокоить. Джигит все-таки очень привязан к своему национальному прошлому. Мы тихонько крадемся на кухню, вытаскиваем из тандыра кактусы и ссыпаем землю в мусорное ведро. Потом мы драим тандыр горячей водой с «Пемолюксом», чтобы он приобрел товарный вид. В этот миг на пороге кухни появляется Джигит. На голове у него папаха, на мощной волосатой груди — полосатый махровый халат, продранный в некоторых особо заметных местах, на ногах — валенки.