Сквозь стеклянную перегородку она наблюдала, как Руслан осматривает деда. Он всегда был внимателен и доброжелателен с больными, независимо от того, мог ли с них что-то получить.

Дед, несмотря на жестокие боли в животе, держался мужественно, находил в себе силы не только четко отвечать на вопросы, но и улыбаться профессору. И Миле остро захотелось, чтобы он поправился, чтобы они сумели ему помочь…

– Слава богу, явился днем, – заметил ответственный, радуясь, что есть на кого переложить свою ответственность, – а не в три часа ночи, как это обычно делается.

Мила кивнула:

– Да, обычно они неделю сидят дома, надеясь на чудо, и только среди ночи до них доходит, что чуда не произойдет и надо принимать срочные меры по спасению собственной жизни.

– Не понимая при этом, – подхватил ответственный, – что кое-какие чудеса на свете все же происходят, и ровно в полночь голова дежурного врача превращается в тыкву.

Мила собиралась развить тему подлых старушек, которые нарочно являются в три часа ночи. В это время шансов прорваться в больницу у них неизмеримо больше, ибо доктору проще за десять минут оформить историю, чем до утра доказывать, что в госпитализации они не нуждаются. Но тут от больного вышел Руслан.

– У меня представление сложилось, – сказал он, занимая председательское место в ординаторской. – Можно было бы устроить показательный разбор, но время дорого, не стоит тратить его на разглагольствования, верно?

Все закивали, студенты – особенно оживленно. В свои годы учебы Мила тоже ненавидела бесконечную тягомотину, называемую профессорским разбором больных.

– Запишите мой обход, диагноз – мезентериальный тромбоз[3], и готовьте больного к операции.

– Вы уверены? – спросил один из докторов.

– Насколько врачу вообще можно быть уверенным. Если бы вы внимательно относились к сбору анамнеза и клиническому осмотру, вы разделяли бы мое мнение. Студенты, говорю специально для вас, запомните: клиника – это все. Особенно в экстренной хирургии. Мы слишком многое передоверяем инструментальным методам диагностики, а все многообразие симптомов пытаемся впихнуть в стандарты, будто готовим фигурное печенье – формочкой вырезаем из теста фигурку, остальное долой. Больной предъявил одну ключевую жалобу, от которой вы отмахнулись, даже не записав ее в историю. Он отметил, что стул у него какого-то странного цвета. Уж не из-за пропотевания ли крови в просвет кишки?

Все снова закивали, а Мила вздохнула. Руслан останется оперировать, значит, придется остаться и ей, несмотря на то, что рабочий день окончился.

Как только Волчеткин встал из-за стола, все молодые доктора немедленно исчезли. Они остались втроем с ответственным, да реаниматолог.

– Хотите, Руслан Романович, я вам в помощь доцента Побегалова пришлю? Он сегодня дежурит, – предложил ответственный.

Руслан отмахнулся:

– Да ну его! Он же безрукий, как Венера Милосская! Мы с Милой прекрасно вдвоем справимся.

Маска непризнанного гения прилипла к доценту Побегалову, наверное, с детства. Во всяком случае, когда Мила пришла на кафедру, он был еще совсем молодым сотрудником, но уже тогда скорбел, что мир слишком примитивен для такого совершенства, как он.

Репутацию интеллектуала он снискал в основном тем, что отчетливо произносил два «л» в этом слове, да еще цитированием некоторого количества научных статей. Впрочем, впечатление он производил только на свежего человека, коллеги же вскоре поняли, что мозг его подобен скорее грампластинке, чем флешке: можно бесконечно проигрывать имеющуюся там информацию, но записать новую – нельзя.

В рамках своей гениальности Побегалов любил глумиться над ординаторами, уличая их в незнании таких важнейших для практической работы фактов, как то, что Керниг, например, был акушером, Монастырского звали Нестором Дмитриевичем, а шестой сегмент легкого называется иначе долей Нельсона.

Руслана, как парня яркого, он невзлюбил особо, и придирался к каждой букве, написанной тем в истории или научной статье, поэтому теперь профессор Волчеткин иногда позволял себе высказаться в его адрес, хотя к заглазной хуле был не склонен.

С привычной обидой Мила подумала, что она предлагала сама проконсультировать больного, не привлекая Руслана, но ответственный даже не стал ее слушать. И Побегалова в помощь предложил только потому, что считает ее откровенно слабой. Все, что она говорит, проходит мимо ушей коллег, ведь ясно, что ничего умного она не скажет. И оперирует плохо, она же женщина. Возможно, будь она красавицей, или хотя бы интересно уродливой дамой с ультракороткой стрижкой и декадентским мундштуком в зубах, ее воспринимали бы всерьез, но слушать обычную сдобную тетеньку… Просто смешно!

Диагноз мезентериального тромбоза, разумеется, подтвердился, пришлось делать резекцию кишки, и домой Мила попала только в восьмом часу вечера. Уже в прихожей она поняла, что можно было не спешить. Старший Внук сидел за пианино. Студент первого курса консерватории, он проявлял если не талант, то удивительное упорство, по сто раз повторяя трудные места, и эта настойчивость отчасти примиряла Милу с затратами на его учебу.

Мила всю свою взрослую жизнь провела в маленькой хрущевке, в которой свила уютное гнездышко, и переезд в эту просторную, но неорганизованную квартиру дался ей нелегко. После свадьбы они с мужем, как водится, затеяли ремонт, но Наталья Павловна не разрешила больших переделок, не позволила расстаться ни со старыми дверями, покрашенными белой больничной краской, ни с сучковатым паркетом, ни с множеством бесполезного, но милого ее сердцу хлама. Поэтому Мила никак не могла почувствовать себя здесь дома, тем более что в огромной квартире ей почему-то вечно не находилось места…

Вот и сейчас Миша занимается в их комнате с Младшим Внуком. Ведь в гостиной читает Наталья Павловна, а спальня у нее для того, чтобы спать!

Мила немного послушала Мишины объяснения, такие четкие и логичные, что даже ей, полному математическому профану, стало кое-что ясно. Какой великолепный педагог мог бы получиться из мужа! Он в полной мере обладал самым необходимым для этой профессии качеством – неистощимым терпением. И не будь у Миши этого терпения, Младшему Внуку несдобровать! Мила, по крайней мере, давно бы выпорола его.

– Смотри, я выкалываю две точки на этой гиперболе. Зачем? – Миша склонился над учеником неумолимо, как рок.

– А это чтобы гипербола дышала. – Огромные глаза казались бездонными озерами честности и наивности на этой плутовской рожице.

Мила засмеялась. Считая Младшего Внука невероятно наглым подростком, она не сопротивлялась обаянию этой наглости.

– Здравствуй, дорогая! – приказав ребенку сидеть и думать, Миша обнял ее и расцеловал. – Как прошла операция?

– Сам понимаешь, об успехе можно будет говорить только дней через десять.