рабочая с мануфактурной фабрики города Лодзь, которая в выходной день пришла в кустарник за дровишками. После некоторых вопросов с ее стороны я ей сказал, что пробираюсь в Россию на родину из немецкого плена. Поверила она мне или нет, этого я не знаю. Но отнеслась она ко мне как самый добрый, задушевный человек, в полном смысле этого слова. Довела домой, накормила, напоила кофе и завернула в бумагу порядочную порцию хлеба, намазанную шмальцем. И сейчас я благодарен ей и ее потомству за ее человеческое отношение ко мне.

В тот же вечер с вокзала Лодзь мне удалось без билета перед самым отходом варшавского поезда сесть в общий вагон. Народу собралось много, и мне это было кстати. В вагоне я, конечно, приспособился к обстановке и вел себя так, чтобы нигде и никому не мешать. И не показываться на глаза кондуктору. К утру добрался до Варшавы. К западу от Варшавы есть городишко Новоминск. Вот оттуда, опять вечером, изучив уже до некоторой степени поведение кондукторов, опять сел в поезд, следовавший на Брест. А оттуда добрался до Пинска. Из Пинска по деревням, не отдаляясь далеко от железной дороги, которая была у меня всегда с южной стороны как ориентир, на шестые сутки прибыл в родные места. Конечно, я знал, что поляки меня дома будут караулить, поэтому спешить было некуда. Пришлось связываться с посторонними, не дойдя до нашей деревни километров 25. По дороге я зашел в деревню Красная Воля. Там жила знакомая, вышедшая замуж туда из нашей деревни, почти подруга детства — Пелагея. Через нее мне стало известно, что делается в наших деревнях. От нее я узнал, что этой же весной, буквально несколько дней тому назад «добродеровских панов» кто-то поколотил.

— Как так поколотил, — говорю. — Кто поколотил?

— А никто не знает. Говорят, какие-то партизаны.

— Партизаны, говоришь?

— Я не знаю. Так люди говорят. Народ наш настроен против этих панов. За них только лесники. Эти вечные панские подлизники.

— Ну, Пелагея, большое тебе спасибо за приют, за все. Прошу, никому ни слова. Может, еще встретимся.

На второй день после информации, полученной от землячки Пелагеи, у меня не выходила из головы мысль: «Партизаны? Откуда же они взялись? И где получить сведения поточнее?» От деревни Красная Воля сразу начинаются сплошные болота — Гричини. А дальше, где Соболевский канал, это болото называют Лебедин. Сотни тысяч гектаров непроходимых болот в нашей местности.

Весна была в разгаре. И болото — сплошная зеркальная гладь, как глазом окинуть. Долго бродил я с палкой в руках, разгоняя ногами волны. Взял направление на урочище Попов. Это высокий гостеприимный такой лесок, с высокими дубами и густыми кустарниками орешника. С восточной стороны он омывается рекою Лань. Особенно многолюдно на нем во время сенокоса. Расположен он почти на середине пути между деревнями Красная Воля и Хворостов (Хоростов).

К моему счастью, выдался солнечный день. Но вода была холодной, а земля во многих местах лежала под водою мерзлой. Но над водою часть моего тела подогревало солнце. И так я подошел к Соболевскому каналу, в урочище Вилы.

Вилы — это стык двух больших каналов: Главного и Соболевского. Во время сенокоса по валу Соболевского ежегодно стояло много буданов — то есть становищ для отдыха людей. Я тоже здесь не одну ночь ночевал во время сенокоса. Каналы были полны воды. Это полноводие придало им какую-то величавость и красоту, быстро двигалась по ним вода, которая легко несла все, что попадало в ее орбиту.

После некоторого отдыха и раздумья, сидя в прошлогодней будке, приготовленной для стоянки и отдыха людей во время сенокоса, перекусил белорусского хлеба с салом, которым снабдила меня землячка Пелагея. Подкрепив силы, разделся, связав все в узелок и взяв его в левую руку, и поплыл через канал. Несмотря на холодную воду, стало тепло и легко. До Поповой Горки оставалось два с половиной километра. Но что дальше, думал я, выходя на Попову Горку. По Лани могут сплавлять лес знакомые люди, которые опознают. А этого допускать нельзя. К реке подошел осторожно. Нигде никого. Подыскал удобное место, у берега реки. Вот она, родимая наша Лань. Окутана бесконечными болотами, лозами и лугами. Имя твое ласковое, мягкое. Оно притягивает к себе тех, кто по тебе ходит на лодках, на плотах, кто пьет твою воду. Она мягкая и приятная, как твое имя.

В верховье по реке слышны были голоса сплавщиков леса. К вечеру становилось холоднее. Нужно пробираться вверх, параллельно реке и перейти ее по плотам тогда, когда люди уйдут ночевать на становище. Из головы не уходила мысль: к кому первому зайти, чтобы он был полезным для борьбы с панами? Остановился на одной небольшой хатенке, которая стояла около леса. Жила там пара молодых людей, которых никто подозревать не будет. Мне они родные. Игнашевич Левон Павлович — двоюродный брат мне по мамаше, его жена, Игнашевич Юга Павловна, — двоюродная сестра по отцу. Вечером, подойдя осторожно к их двору, понаблюдал за их маленькой хатенкой. Ночь была лунная. Я подошел к хате робко, из-за стены постучал в окно. И тут же, через несколько секунд, увидел фигуру Левона в окне. Я тогда подошел совсем близко к окну. По мгновенной улыбке на его лице я заметил, что он меня узнал. Кивнул ему головой: «Выйди, мол, на двор». А сам направился к дверям. Встретились мы с Левоном по-братски.

Он пригласил:

— Пойдем в хату. Мы только вдвоем.

— Ты ей сказал?

— Да, вот и она идет.

— Здравствуй, Юга!

— Ну, пойдем в хату. Что вы будете тут стоять, — поздоровавшись, сказала она.

— Пожалуй, на недолгое время можно, — говорю я. — Я вас уже около трех и более часов охраняю. Я осторожно к вам заходил, хотя роднее и нужнее вас я не нашел. Думаю, что вы меня и себя панам выдавать не будете. Ушел я из их армии. Вас обоих я прошу: никому ни слова. Тебя, Юга, это больше всего касается. Чтобы ты по своей женской слабости не советовалась со своими или моими родителями или родственниками. Учтите, что в данном случае язык может стать очень большим врагом для дела и для самих себя. Польские оккупанты — помещики и капиталисты — враги белорусского народа. Их нужно всеми силами выгонять из Белоруссии.

Юга собрала что-то перекусить.

Они мне потом рассказали то, что знали