— А много заплатили врачам? — продолжала я свой бестактный допрос.

— Ой! Все что было! Я серебряный портсигар моего папы продала! — радостно воскликнула несчастная. — Мама лежит, но свое согласие дала. У Вербушки ведь муж погиб… На мотоцикле на дерево налетел… Торопился к нам. Был дождь. Ребенок — это единственная память о нем. Молодой прекрасный человек. Хотел девочку, назвал ее Глаша. Беременность протекала трудно.

Оля старалась не плакать.

Слезы лились у нее ручьем. Она вытирала их пальцами. Как ее дочь там, в больнице.

Тим встал.

— Оля, — сказала я как можно более участливо. — Вы хотите, чтобы ребенок был жив? Вы хотите?

— Совсем уже… ты, — наконец рявкнул Тим.

Роберта сидела в полной неподвижности.

Но Клаудия — Клаудия начинала понимать.

— Надо очень верить и хотеть, — произнесла я какой-то чужой текст.

— А… Что? Что? — с безумным выражением на лице сказала Оля. — Есть какие-то… какие-то…

— Я жду ответа. Хотите?

Господи помилуй, чистый театр.

— Как это… Я хочу, — неуверенно отвечала Оля, жалкая съежившаяся тень. — Как бы я хотела! — вдруг зарыдала она. — Девочка моя!

— Роберта, хочешь?

Роберта подняла на меня свои рыжие глаза и ответила:

— Хочу. Вольо.

— Веришь мне?

— Ну…

— Веришь мне?

Тим молчал, ни на кого не глядя. По-моему, до него начинало доходить.

Рядом поднялась горячая волна помощи, светлая, обволокла меня.

Клаудия.

— Веришь? — повторила я как настоящая актриса, с нажимом.

— Верь ей, — пробормотал Тим.

— Я верю! — давясь от слез, бормотала Оля. — Верю, верю!

— Кредо, — как-то неуверенно качнула головой Роберта. — Верю.

— Ты веришь? Роберта!

— Роберта! — мотая головой из стороны в сторону, сипло сказала Оля. — Роберта!

Как будто в этом была ее последняя надежда. Роберта посмотрела на меня:

— Кредо.

И, как бы покашляв, сдавленно повторила:

— Кредо! Верю.

Наконец. Чистый спектакль у меня.

Завибрировал, заиграл идиотскую музыку чужой мобильник.

Где-то там, вдали, в детской реанимации, растаяло черное пятно. Так называемое П-О.

— Это… Это мой, это в сумке, — закопошилась Оля. — Где сумка… Там, на полу… Простите…

Музыка все бренчала. Удивительно не к месту.

Долго все оглядывались, смотрели под стол.

Шли секунды.

Телефон замолк. Повисла пауза.

Все растерянно смотрели, шарили глазами, нагибались.

Оля хлопотала больше всех. Она думала теперь, жива ли дочь. Движения стали резкими, нелогичными. Она хваталась за голову. Страх затопил ее, как огромная волна.

Вдруг мобильник опять завелся, как шарманка.

Тим наконец пошарил у себя за спиной и преподнес Оле сумку, внутри которой играла музыка.

— О… Сейчас…

Глупая музыка назойливо играла.

Оля наконец поймала в недрах сумки телефончик, музыка вырвалась наружу. Стоп.

Слезы лились на кнопки.

— Да? Але! Вербушка, ты?! Господи, Вербуш-ка… А? Что?

Оля тут же стала голосить. Кричала, мотала головой:

— О-о-о! Боже, Боже! Да?.. Да?!! Ах-х… Господи! Что надо, скажи? Ой… Да? О-о-о! Можно? Я конечно, я сейчас приеду!

Где-то там, в детской больнице, в реанимации микропедиатрии, только что, несколько минут назад, замолк аппарат искусственного дыхания. Остановился. Медсестра вытащила тельце, небрежно, чтобы не смотреть, подхватила его тремя пальцами за ножки, оно повисло вниз головой. И тут же тихо закашлял крошечный человечек, еле-еле закашлял. Поперхнулся. Медсестра затряслась, взяла ребенка как следует, прижала к груди. Он сипло покашлял опять. Сестра хотела выбежать, но потом набрала номер внутреннего телефона — кое-как, одной рукой. Вошел врач. Детеныш разлепил глазки, туманно посмотрел, пошевелил губами. Опять покашлял, хрипло, через трубочку в горле.

Не веря себе, врач глядел на приборы.

— Ну что? Отключила? — сказал он. — Дышит сама. Живет. — И тихо добавил: — Ура. Надо промыть трубку. Давай. Сообщаем туда.

— Тим, позвони в Пензу, — сказала я.

— Что-то случилось?

— Пусть ее мама вызовет лифт. Саня сидит в лифте.

— Какой лифт?..

Роберта как могла быстро протянула ему мобильный. Она уже верила! Ольга вернулась от дверей, тоже положила перед ним свой мокрый телефон, потом взяла и вытерла его обшлагом рукава и стояла, не глядя на меня, но вся обращенная именно в мою сторону. Тим набирал номер на Робертином аппарате.

У Тима тряслись руки.

— Але! Это Тимофей. Здравствуй. А Саню можно? Гулять… Так поздно гулять? А то. Не важно что. А пойди-ка ты вызови лифт… Крикни Саню. Попробуй вызови лифт, говорю. Я перезвоню.

И он выпучился в пространство.

Роберта, главное дело моей жизни, остающаяся жить Роберта радостно, спокойно ждала нового чуда.

10 октября 2004 года

Одна девочка навещала другую в больнице, бессмысленно радовались обе, как щенята.

Это было начало дружбы, ходили по заснеженным аллеям больницы, болтали.

Та, которая болела, была немного смущена, что ее навестила эта Анна, взрослая, на год старше. Анна тоже болела весь прошлый год и теперь пришла к ним на курс после академического отпуска как второгодница. Они и знакомы-то были всего ничего, сентябрь-октябрь.

Анна была удивительно изящная в каждом своем движении, в повороте головы, в прямой посадке своего маленького тела на длинных ножках. Так уж иногда природа выдает человеческому существу ту грацию, которая обычно полагается кошкам, тигрицам и пантерам.

Анна ходила вместе с Полиной по аллейкам, между больничными корпусами порхали крупные снежинки, было свежо и не холодно. «Зачем она ко мне приехала?» — думала, стесняясь, Полина. У Полины были гораздо более близкие подруги, например Тамарочка (тоже очень красивая девочка, как в сказке, как принцесса) или Мариша еще со школы, тоже очень красивая, гордая и насмешливая. Полина была не слишком довольна своей внешностью и преклонялась перед подружками, восхищалась ими.

Но первой приехала навещать ее почему-то именно Аня.

Ходили, разговаривали ни о чем. Полина болтала (чтобы не было остановок в разговоре, потому что Аня в основном-то молчала), рассказывала о своей палате, что на соседней койке лежит девушка-медсестра, и она раз в три дня теряет сознание, бредит, срывает все с себя, ей кажется, что по ней бегают крысы, ужас! Она лежит уже четыре месяца, с лета. Все началось, когда после трудного ночного дежурства не удалось поспать, она пошла сделала в парикмахерской химическую завивку, посидела под горячей сушкой и потом поехала на целый день загорать на пляж. Ночью ее увезли уже в судорогах. И так продолжается через две ночи на третью. А утром эта Галя приходит в себя, ничего не помнит. Когда у нее приступ, то тут собираются все медсестры и накрывают ее сетью, заматывают, чтобы она себя не исцарапала, а у нее улыбка, зубы выставляет наружу, глаза зажмуренные, и скребется ногтями, сбрасывает крыс, вот что.