сделал в паре заметных мест шрамирование. И всё. А Берта так и вообще ничего в своём образе менять не стала, только причёску сменила на короткое каре, очень простенькое, чтобы любая местная мастерица сумела подновить.

Фрол Савельевич переступил порог кабинета так, что сразу становилось понятно: прибыла монаршая особа, не меньше. Плечи расправлены, все три подбородка задраны, в глазах – надменность и едва ли не брезгливость.

– Итгар Вааганович, добрый день, – поприветствовал он. – Я к вам по делу.

Ит встал, обошел стол, и отодвинул стул – про этот особый порядок он был более чем в курсе.

– Добрый день, – ответил он. – Присаживайтесь, пожалуйста. Какое же дело привело вас ко мне?

Правила игры было соблюдены от и до, и замдиректора позволил себе что-то, похожее на джокондовскую едва заметную улыбку.

– Погоды нынче разыгрались, – начал заход в направлении заветного шкафчика замдиректора. – Нестабильные погоды. И следует осознавать, что подобные атмосферные явления…

Ит с неприязнью смотрел Фролу чуть выше переносицы – стараясь держать в фокусе несколько седых волосков между бровями, и поменьше замечать всё остальное: водянистые глазки, гладко выбритые подбородки, какой-то белый налет в уголках губ (кажется, от зубного порошка), красноватую шею, которую натирал воротник рубашки. Пакость, думалось ему. Какая же это всё пакость. И… господи, если бы я хоть что-то мог сделать, но я ничего не имею права делать, и сейчас я, как миленький, достану примочку из шкафа, да еще и натру этой твари этой примочкой косточки на ногах, потому что для того, чтобы удержаться здесь, надо очень сильно постараться смириться с этой пакостью, и делать вид, что её не существует. На секунду он представил себе, что ломает замдиректорскую шею, и он даже услышал протестующий хруст позвонков и треск, но…

– …следствием является болевой симптом, который и привел меня к вам в кабинет, – закончил свою пространную речь Фрол Савельевич. – Вы, как обладатель соответствующего диплома и знаний, и приносивший присягу Гиппократа…

– Я клятву военного врача давал, – в сотый раз напомнил Ит. – Гиппократ это дело давнее, как вы понимаете.

– Но, в любом случае, вы не вправе отказывать страждущему, – твёрдо произнес Фрол Савельевич.

– Подагра? – спросил Ит. Фрол кивнул. – Одну секундочку. И, Фрол Савельевич, я вам много раз говорил: меняйте режим питания. Исключите, пожалуйста, солёное, жареное, и острое. Не усугубляйте своё положение.

– Сам разберусь, – велеречивость Фрола в мгновение ока куда-то испарилась. – У вас примочка есть?

– Есть, я же сказал уже. Сейчас всё сделаю. Разувайтесь.

«Интересно, сколько же он жрёт? – подумал Ит, прикладывая смоченные в растворе марлевые салфетки к выпирающим плюснефаланговым суставам. – И где он берет деньги, чтобы столько жрать? Хотя, конечно, всё понятно, и что, и как, и откуда, но хоть постеснялся бы, что ли. Впрочем, такие не стесняются. И этот еще ничего, он, если мы всё выяснили правильно, пока что никого не убил. Ещё не убил. Ладно, не хочу об этом, не могу об этом, и не буду об этом думать, иначе я ему сейчас переломаю ноги, и вылетим мы с Бертой отсюда на такой скорости, что сложно вообразить».

– Нужно зафиксировать, – сказал он. – И пробудьте хотя бы час в покое, не ходите. Сегодня на ночь выпейте чаю с молоком, как я предлагал, и не переохлаждайте ноги.

– Опять шерстяные носки? – неприязненно спросил Фрол. – Ну сколько можно, лето на дворе…

– Вы же хотите, чтобы боль прошла? – спросил Ит. – Значит, сегодня носки. Поберегите ноги.

– Ладно, – сдался замдиректора. – Итгар Вааганович, вы составили список на июль?

– Уже заканчиваю, через час будет готов, – отрапортовал Ит, хотя список у него был готов ещё вчера. – Сегодня можно будет сдать?

– Нужно, – нашел к чему прицепиться замдиректора. – Очень бы хотелось, чтобы вы включили, наконец, пунктуальность, в список ваших добродетелей. Потому что вы в который раз уже запаздываете. Ещё раз опоздаете, лишу премии.

– Простите, постараюсь исправиться, – закивал Ит.

– Отчёты хотя бы готовы?

– Да-да-да, готовы, отдать сейчас? – Ит убрал примочку в шкаф, закрыл на ключ, и только после этого подошел к стеллажам, которые находились в дальней части кабинета. – Вот, пожалуйста. Июнь закрыт, и вот майские исправления.

– Занесёте всё вместе, – махнул рукой Фрол, которому, конечно, совершенно не улыбалась перспектива тащить самостоятельно к себе объёмистые папки. – И не тяните.

– Не буду тянуть, – пообещал Ит. – Скоро всё принесу.

– Вот и славно.

Когда дверь за Фролом Савельевичем закрылась, Ит с трудом подавил в себе желание плюнуть на неё, снова сел за стол, покрутил в руках карандаш, сунул в стаканчик, и приготовился жать следующего страдальца. Точнее, страдалицу. Впрочем, настроение у него уже стало улучшаться, потому что предстояла в его кабинете в ближайший час вовсе не трагедия, а нечто совсем иное.

* * *

Самым загадочным в этой истории было то, как химичка, Мария Львовна, в принципе сумела угодить в химички – судя по осторожным расспросам, которые нет-нет, да устраивала ей Берта, в химии Мария Львовна понимала чуть меньше, чем ничего. Все её уроки сводились к тому, что она, путаясь в формулах, читала ученикам по главке из учебника, а потом ученики переписывали выдержки из этих главок к себе в тетради. Контрольные она проводила чисто номинально, работы не проверяла, а оценки ставила наобум – хорошо, что четверки и пятерки. Она была не злой, нет, боже упаси; Мария Львовна была феерически, фантастически, феноменально глупой, до ужаса наивной, и влюбчивой, как мартовская кошка. По слухам, в Масловский детдом её во временную ссылку отправил какой-то большой любовник, причем отправил с непонятной целью – то ли уберечь эту красотку от своей жены, то ли наоборот, уберечь жену от притязаний Машеньки, с которой сталось бы придти домой, и всё в лоб высказать незнакомому человеку.

– Не понимаю, – говорила Берта. – Я искренне не понимаю, как у неё в принципе получается быть такой дурой? Это ведь нарочно не придумаешь, над ней дети смеются, а она, кажется, этого даже не замечает.

Ит догадывался, как, и понимал, что вопросы Берта задает, конечно, в риторическом ключе, но он порой и сам недоумевал, ради какой великой цели Марию Львовну терпят, именно