– Здравствуй, Паскуда, – бесцветным голосом произнёс Матюхин.

Полина сунула куклу в сумку.

– А скажи-ка мне, Василий, у тебя здесь есть сейф?

– Так точно, – отчеканил он.

– Ты что, бывший военный?

– Прапорщик.

Хмыкнув, Полина откинулась на спинку кресла. Она снова задалась вопросом, убивать Матюхина или пощадить? Её взгляд упал на остро наточенный карандаш на столе. Она представила, как шарлатан, по её приказу, берёт этот карандаш и, корчась от боли, ужаса и собственного бессилия, медленно вгоняет его себе в ухо. Всё глубже и глубже. Лопается барабанная перепонка, грифельное остриё вонзается в мозг…

– Открывай сейф, выгребай из него всё ценное и складывай на стол, – велела она.

Матюхин вышел из-за стола, подошёл к стене, снял картину, за которой оказался небольшой сейф в нише. Через минуту на столе перед Полиной лежали стянутая резинкой пачка пятисотрублёвых купюр и пакетик с драгоценностями. Всё это добро перекочевало в хозяйственную сумку – за работу корректора Полина зарплату не получала, ну а жить-то на что-то надо. И по поводу таких вот ограблений она не испытывала ни малейших угрызений совести.

– Садись в кресло.

Матюхин повиновался. Полина видела, что он пытался бороться с заклинанием, это было заметно по глазам и лицу, глупое выражение на котором на мгновения сменялось жёстким, напряжённым. Но шансы у мошенника были нулевые.

Полина уставилась на карандаш: ну так как, убивать или нет? Настроение вроде бы было неплохое. День за окном хороший… А-а, пускай живёт!

– Сегодня у тебя счастливый день. Ты только что, – она продемонстрировала крошечный промежуток между пальцами, – во-от на столечки был близок к смерти. А ну-ка, скажи мне спасибо?

– Спасибо.

Полина вынула из кармашка сумки глянцевую карточку, небрежно швырнула её на стол.

– Сегодня же ты перечислишь все деньги до копеечки со своего счёта в банке на счёт, который записан на этой карточке. А потом продашь всю свою недвижимость, а деньги перечислишь в какой-нибудь благотворительный фонд. Если снова начнёшь разводить лохов, к тебе приду я, или другой корректор, и тогда пощады не будет. Ты теперь, Вася, на особом контроле, – она задумалась. – Я ничего не забыла?.. Ах да, наказание! Давай-ка, принимайся биться мордой об стол.

Он тяжело задышал, на лбу вздулась вена, из глотки вырвался тонкий стон… А потом Матюхин вздрогнул всем телом и, что есть силы, смачно впечатал лицо в поверхность стола. Ещё раз, и ещё. Брызнула кровь, в сломанном носу хрустели хрящи. Шарлатан, как китайский болванчик, безвольно вскидывал голову и резко опускал. Вскидывал и опускал. Лицо превратилось в кровавое месиво, в глазах лопнули сосуды.

– Хватит! – остановила его Полина. – Достаточно. Я сегодня добрая.

Матюхин обмяк, расплылся в кресле точно амёба, захрипел. Его глаза бешено вращались, с разбитых губ стекали струйки пенистой окровавленной слюны. Полина, не отрывая взгляда от проходимца, поднялась.

– Будет тебе урок. И вот ещё что… передай своей подруге… как её там… потомственная ведьма Варвара Тёмная? В общем, передай ей, чтобы тоже не зарывалась. Всё понял?

– Да-а, – выдохнул Матюхин.

Наказание свершилось. Игра закончена. Полина развернулась и пошла к выходу. Она была собой довольна, а значит, заслужила подарочек. Чем бы себя побаловать? Шопинг. Нет! Крутой шопинг! Но сначала косметический салон. Давно нужно было маникюр обновить.

В тот момент, когда Полина вышла на улицу, в двух кварталах от офиса Матюхина, секретарша Галина поймала такси.

– Вам куда? – спросил водитель.

Она назвала адрес. Он кивнул. Галина открыла дверцу и вдруг напряжённо застыла, потом с ужасом посмотрела на свою ладонь, тихонько заскулила, положила три пальца на угол дверного проёма и ударила по ним дверцей. К звукам улицы добавился истошный вопль. Водитель побледнел и выдохнул:

– Твою ж мать!

Мать Агаты ворчала постоянно. Ворчала, когда готовила обед, когда прибиралась, когда смотрела телевизор. Даже во сне порой издавала звук похожий на ворчание. Недовольство Зинаиды Петровны вызывало всё, на что падал её взгляд. Она бубнила, бубнила себе под нос без устали, а глаза всегда оставались бесстрастными, блёклыми, как будто у старой куклы. Да и сама она была блёклая и какая-то безжизненная.

Зинаида Петровна передвигалась по дому, шаркая тапками, сгорбившись точно старуха. В свои пятьдесят три она выглядела лет на восемьдесят.

– Все они зубки точат… соседи шушукаются и подслушивают… думают, я не знаю, что они подслушивают… меня не проведёшь… ушами прилипли к стенкам и подслушивают, подслушивают… в аду им всем гореть… будут знать, как на меня зубки точить…

Агата сидела в своей комнате за письменным столом, над которым висел плакат её любимой группы «Канцлер Ги», и рисовала в тетрадке валькирию с мечом. Она слышала монотонный голос матери, доносящийся из коридора, но старалась не обращать на него внимания. Он звучал для неё как привычный фон вроде тиканья часов или шума с улицы.

Она и на саму мать редко обращала внимание – так, бродит какая-то тень по квартире. Перестанет бродить, исчезнет и ничего не изменится. Даже, пожалуй, лучше станет. Это раньше Агата ненавидела мать, и на то были веские причины, а теперь… Простила? Если прощением можно считать отсутствие ненависти к ней, без малейшего намёка на тёплые чувства, то да, простила. Агата с матерью почти не разговаривала. Да и о чём с ней говорить? На любое слово Зинаида Петровна неизменно отвечала обвинительным ворчанием.

Агата заштриховала лезвие меча в руке валькирии. Неплохой получался рисунок. Она задумалась: чего-то явно не хватает. Глаза сделать выразительней? Пожалуй. Грифель карандаша снова коснулся бумаги.

Дверь распахнулась. Зинаида Петровна, по обыкновению растрёпанная, неопрятная, в выцветшем халате, в комнату дочери входить не стала. Стояла за порожком и бубнила, на тон повысив голос. Это был один из тех самых случаев, когда ей взбредало в голову, что ворчать интересней, когда есть слушатель.

– В подъезде опять наблевали… и лампочки выкрутили… это всё соседи… был бы Колюнечка жив, он бы всем показал, где раки зимуют… они твари все его боялись…

Что угодно, но только не про Колюню! Агата швырнула на тетрадку карандаш, вышла из-за стола, проследовала к двери и резко захлопнула её перед самым носом матери.

– Не нужно было её рожать… все говорили: не рожай… а я родила, – ещё на тон повысила голос Зинаида Петровна. До этого её ворчание было рассеянным, но теперь оно нашло цель. Мишень – дочь. – Выросла корова такая и теперь зубки точит… и не работает нигде и не учится… сидит на моей шее… всю мою пенсию прожирает гадина…

Это была старая песня. Старая и лживая. На шее матери Агата не сидела. Как только получила паспорт, пошла работать. Минувшим летом и осенью трудилась на овощной базе, умудрялась делать по две нормы в день. А в начале декабря устроилась кладовщицей на мебельную фабрику. Мать врала. Она всегда врала.