времени так мало

служить иль властвовать дано?»

 Переглянулись, замолчали, —

 и царь, как прежде, зашагал —

тень жалкая в зеркальной дали

 холодных, золотистых зал.

 И в тот же вечер, в пышной спальне,

таясь, печален и один,

глухие песни, ропот дальний,

услышал старый властелин.

И полый жемчуг с горьким ядом

прижал он к языку, поник,

обняв пунцовый стул… и рядом,

в высоком зеркале, двойник,

с лицом безумным, перегнувшись,

сполз на ковер, и в полутьме

сверкнули кольца, содрогнувшись

на зашуршавшей бахроме

блестящей шелковой подушки,

да скрипнул пол средь тишины…

xxiii

 Меж тем округлый край луны

 уж выступал из-за опушки

 далекой рощи. Небосвод

 бледнел. По лестнице змеиной

 всходил на башню звездочет…

 Воображаемой картиной

он был томим, и тяжело

 дышал, и вспоминал уныло,

что двадцать семь ночей прошло

с тех пор, как страшное светило

 в последний раз он наблюдал

 и смысл его предугадал.

xxiv

Скитаться по небу ночному,

по голубому, ледяному —

без ног, без рук, но с головой

чудовищной, стеклянно-белой, —

 давно уж бесу надоело.

 К тому ж на башне угловой

 дворца, чернеющего стройно,

он жертвы крошечной своей

такой смешной, такой спокойной —

 уж не видал в часы ночей.

 И отвернулся он от башни,

 забыл случайного врага

 и принял облик свой всегдашний:

 хвост песий, когти и рога.

xxv

А перед взором звездочета

теперь, туманна и нежна,

как девственное сердце чье-то,

раскрылась прежняя луна.

Простер он руки, умиленный,

застыл со вздохом, как влюбленный,

вдруг различивший белый луч

руки, раскрывшей занавески;

и над землей, в жемчужном блеске,

узором мелких, нежных туч,

подобных перьям голубиным,

со всех сторон окружена —

струилась милая луна

по звездно-дышащим равнинам…

xxvi

Был снова строг и счастлив он.

В нем думы ясные воскресли

и свергли темный страх: «Не весь ли

чудесный мир теперь спасен?

И нужно ль сетовать отныне?

Уж не покоится на льдине,

коварно тающей средь волн

небытия сторожевого,

наш город царственный; он снова,

великих грез и смеха полн,

к луне потянется, прощенный…»

xxvii

Так думал он, и, восхищенный

лучистой нежностью небес,

он не приметил, как полез,

повис огонь пожара, словно

паук багровый, там, внизу,

на паутине крыш неровной.

Другой услышал бы грозу

нестройных песен, гул, удары,

могучий шум толпы — как вздох

прибоя тяжкого, — но старый

мудрец от радости оглох.

Вот тень его на башне четкой

исчезла, звонкою походкой,

с улыбкой детской, подобрав

полы, спускался он поспешно

меж круглых стен: да, да, конечно,

он опрометчив был, неправ;

сейчас к царю пойдет он, скажет:

царь, не тужи… Небесный свод,

как прежде, тих, и царь прикажет

гонцам порадовать народ!

xxviii

И вышел он на двор квадратный,

и, выйдя, замер: гул невнятный

из мрака хлынул; впереди

мелькали перья, копья, латы,

кривые тени… «Отойди,

безумье! — выбросив крылатый

рукав, воскликнул звездочет. —

Я весть несу!» Но крик упорный

его прервал: «Вот, братья, вот —

колдун заморский, ворон черный,

а мы, — мы мучимся, пока

над нами шутит он с Нечистым!»

И камень, пущенный со свистом,

в висок ударил старика…

xxix

И минул год, и ночью млечной,

прозрачной, снова на людей

решил взглянуть певец беспечный.

О песни огненной своей

и о пророчестве злосчастном

он в одиночестве забыл,

и видом города ужасным

мечтатель опечален был.

xxx

 Кругом гремучие пожары

 краснели. В городе самом,

 меж светлым морем и холмом,

был ропот, шепот, праздник ярый.

Тут — оглушительная мгла,

там — выкрик пламени. Тут — ссора,

а там — убийство. Без разбора

сцеплялись голые тела

 в книгохранилище громадном,

 где пировали палачи,

 монахи, женщины. В ночи,

 на улицах, во мраке смрадном, —

что, что там рдело до утра —

 вино ли, злобные глаза ли,

 иль только искры от костра?

 Бог весть! Во храмах псы лизали

окровавленный мрамор плит,

 и человек освобожденный

так поступал, как повелит

 зверь вожделенья пробужденный…

(И лишь танцовщица одна

 порою, глядя из окна

 в лиловый сумрак, да на звенья

созвездий в сонной вышине,

 полна внезапного сомненья,

 дивилась маленькой луне,

такой же скромной, как бывало,

и смутно думала: как знать?

Но, звякнув бусами, опять

кого-то в губы целовала…)

xxxi

Так было… Город роковой,

огонь и мрак, уж неживой,

певец окинул грустным взором,

и поутру, и в тишине

к своим лесам, к своим озерам

вернулся с песней о луне…

xxxii

За горем — горе: царь соседний

напал на падшую страну,

разбил с налета храм последний,

и в унизительном плену

угасло буйственное племя.

Несбережливо злое время —

и в наши дни на месте том,

в золотозвездном, юном поле,

меж серым морем и холмом,

поросшим вереском, в неволе

у строгой вечности лежат

глухие глыбы, и зажат

в какой-то щели куст цветущий,

и льется холод старины,

однообразный и гнетущий,

сквозь тень душистую весны.

Кой-где торчат еще упрямо

обломки рухнувшего храма,

чернея сухо над травой,

как обгорелые поленья.

xxxiii

Стремительные поколенья!

Потух, остыл их век живой.

Так стынет пламенная лава…

Забыта сладостная слава

их