— А с тобой у негритяночки что-нибудь было?

— Конечно. Мы подружились, я подарила ей мои румяна, а она мне книжечку какого-то Ретефа, нет… подожди, Ретифа…[72]

— Понятно. Ты с ней правда не спала? Для такой, как ты, это должно быть любопытно.

— А ты спал с мужчинами, Орасио?

— Ясное дело. Сама понимаешь, тоже опыт.

Мага искоса смотрела на него, пытаясь понять, не смеется ли он над ней, мало ли что придет ему в голову, когда он злой, потому что птичка долбит у него в голове, тук-тук, просит у него аргентинского корма.

И тогда она прижималась к нему, к большому удивлению супружеской пары, которая прогуливалась по улице Сен-Сюльпис; смеясь, ерошила ему волосы, Оливейра отмахивался и тоже начинал смеяться, а супружеская пара смотрела на них, и мужчина отваживался чуть улыбнуться, а его жена была шокирована подобным поведением.

— Ты права, — в конце концов признал Оливейра. — Я неисправим, че.[73] Призывать проснуться, когда так хорошо спать да спать.

Они остановились у витрины книжного магазина и стали читать названия. Мага расспрашивала его о тех книгах, обложки и формат которых ей нравились. Приходилось объяснять ей, кто такой Флобер, говорить о Монтескье, что-то рассказывать о Раймоне Радиге и о том, когда жил Теофиль Готье.[74] Мага слушала, рисуя пальцем на стекле. «Птичка в голове хочет, чтобы ты дал ей какого-нибудь аргентинского корма», вспомнил Оливейра, слушая сам себя. «Мамочки мои, горе мне, бедному».

— Неужели ты не понимаешь, что так ты ничему не научишься? — говорил он наконец. — Ты хочешь получить образование, гуляя по улицам, дорогая моя, но так не бывает. Уж тогда подпишись на «Ридер дайджест».

— Еще чего, на эту белиберду.

«Птичка в голове, — думал Оливейра. — Не у нее, у него. А что в голове у нее? Ветер или кукурузные хлопья, то есть нечто малопригодное для усвоения. Ее точка опоры не в голове».

«Она зажмуривается и попадает „в десятку“, — думал Оливейра. — Точно, как стреляют из лука по системе дзен.[75] Она попадает „в десятку“ просто потому, что ничего не знает об этой системе. А я наоборот… Тук-тук. Вот так и живем».

Когда Мага задавала вопросы по поводу учения дзен (это вполне могло произойти в Клубе, где постоянно говорили об исканиях духа, о материях столь высоких, что поневоле верилось в их фундаментальность, об оборотной стороне медали, о невидимой стороне Луны и т. д.), Грегоровиус пытался объяснить ей азы метафизики, пока Оливейра потягивал перно и, глядя на них, развлекался. Было бесполезно пытаться объяснить что-либо Маге. Фоконье[76] был прав, когда говорил, что для людей, ей подобных, тайна начинается как раз с объяснения. Мага слушала про имманентность и трансцендентность, широко открыв свои прекрасные глаза, в которых и утопала вся метафизика Грегоровиуса. В конце концов она убеждала себя в том, что поняла учение дзен, и устало вздыхала. Только Оливейра понимал, что Маге каждую секунду открываются горизонты бесконечности времени, которые все они пытались найти с помощью диалектики.

— Не заучивай ты всякие идиотские сведения, — советовал он ей. — Зачем носить очки, если ты в них не нуждаешься.

Иногда Мага теряла веру в себя. Она безумно восхищалась Оливейрой и Этьеном, которые могли спорить три часа подряд без перерыва. Оливейра и Этьен были словно очерчены меловым кругом, ей хотелось проникнуть в этот круг, хотелось понять, почему принцип индетерминизма[77] так важен в литературе, почему Морелли,[78] о котором они столько говорили и которым так восхищались, хотел превратить свою книгу в стеклянный шар, где микро- и макрокосмос соединились бы[79] в едином самоуничтожающемся видении.

— Бесполезно тебе объяснять, — говорил Этьен. — Это все — седьмой уровень, а ты едва дотягиваешь до второго.

Мага становилась грустной, подбирала опавший лист с тротуара, разговаривала с ним, расправляя его на ладони, переворачивала его то одной стороной, то другой, разглаживала его, постепенно счищая мякоть, пока у нее на руке не оставались лишь тонкие контуры рисунка из зеленых прожилок. И тогда Этьен перехватывал у нее лист и смотрел сквозь него на свет. Вот за это они ею и восхищались, и им становилось немного стыдно, что они были грубы с ней, и Мага пользовалась этим, чтобы попросить еще кружку пива и, если можно, немного картошки «фри».

(-71)

В первый раз это произошло в гостинице на улице Валетт, они бесцельно бродили по городу, укрываясь в подъездах, дождь с утра — это всегда неприятно, приходится выдерживать ледяную морось, плащи, от которых несет резиной, и вдруг Мага прижалась к Оливейре, и они посмотрели друг на друга, ну какие же они дураки, HOTEL, старуха за облупленной конторкой поздоровалась с ними с понимающим видом, — что еще можно делать в такую поганую погоду. Она подволакивала ногу, и они с опаской смотрели, как она поднимается по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы подтянуть больную ногу, которая была гораздо толще здоровой, и так до пятого этажа. Пахло каким-то съедобным месивом, супом, на ковре в коридоре кто-то пролил жидкость синего цвета, которая растеклась, как два крыла. В номере было два окна с красными занавесками, кое-где заштопанными, кое-где рваными; влажный свет заглядывал в окно, будто ангел, и падал на кровать со стеганым одеялом.

Мага решила было с невинным видом сыграть сцену из романа, она встала у окна и делала вид, что смотрит на улицу, пока Оливейра проверял надежность дверной задвижки. Она, наверное, заранее выработала схему действий, а может, у нее всегда так происходило: сначала положить сумочку на стол, потом поискать сигареты, потом стоять и смотреть на улицу и курить, глубоко затягиваясь, сделать замечание насчет обоев и ждать, совершенно очевидно ждать, сделав все необходимое, чтобы дать возможность мужчине выступить в своей лучшей роли, получив время для проявления инциативы. Но они оба вдруг рассмеялись, уж очень все это было глупо. Брошенное в угол стеганое одеяло было похоже на бесформенную куклу у стены.