В пещере я опустился на колени возле камня и прикрыл свечу ладонью от сквозняка. Латинский текст оказался столь архаичным, что мне с трудом удалось его расшифровать. К тому же камень, в котором вырезана была надпись, преизрядно раскрошился.

Когда же разобрал я, что там было написано, случилось так, будто холодная рука сатаны стиснула мое сердце и я погрузился во тьму. Не знаю, долго ли я пребывал вне сущего мира, но, очнувшись, пожалел, что пришел в себя. Если верить тому, что гласила вырезанная надпись, во вместилище сем содержалось то, о чем я даже теперь не дерзну упомянуть. Огонь, ждущий меня в скором будущем, окажется недостаточно горяч, чтобы избавить мою душу от гибели, ибо такова была надпись, врезанная в тот камень.

Я лишился разума и не ведал, что творил. Поистине, был я обуреваем демонами, ибо прежде всего попытался снять каменную крышку. Но милосердием Божьим она оказалась слишком хорошо пригнана и не поддалась мне. Ежели бы я преуспел, то, несомненно, ждала бы меня участь, подобная той, что постигла жену Лота, ибо то, что открылось бы моим глазам, было бы не менее отвратительно Богу, чем уничтоженный им Содом. Сле-дующей же мыслью моей было сообщить о находке тем, кто мудрее меня и приблизился к Богу более, нежели я, дабы объяснили они мне, что я нашел. Теперь я понимаю, что сие было тем же самым искушением, коим сатана соблазнил Еву, чтобы разделила она свое падение с Адамом и пустила бы недуг греховного знания распространяться, подобно чуме[109].

Я знаю, что пребывал отнюдь не в своем уме, ибо оставил в пещере недогоревшую свечу, что было расточительно. Однако сей грех — лишь один самых малых среди тех, что свершил я, повинуясь любопытству, вселенному дьяволом в мою душу.

Обратив взгляд к обители, я узрел, как из нее выезжает кавалькада. Всадники были облачены в доспехи, будто собирались в бой. Среди них признал я Гийома де Пуатье, Тартуса-немца и прочих тамплиеров, искушенных в военном деле. Следом плелись ослы, навьюченные так, словно воинов ожидала продолжительная кампания. Прежде чем я достиг стен, они скрылись из виду, оставив после себя лишь тучу пыли.

Увидев, что портикул поднят, а охраны при входе вовсе нет, испытал я крайнее изумление, ибо понимал, что если бы братья отправились громить захватчиков, угрожающих папскому престолу, то они обязательно позаботились бы о защите своей обители.

Внутри же застал я полное разорение. Свиней и быков выпустили на свободу, и они беспрепятственно разгуливали в монастырских садах, а куры и утки разбегались прямо из-под ног. Найти Филиппа я не смог и предположил, что он ушел со своим господином. Келарь же оказался в кладовой близ трапезной и горестно взирал на вино, растекшееся по полу из бочек с выбитыми затычками, и припасы, раскиданные по полу. Все свиде-тельствовало о том, что провизию в дорогу собирали второпях.

Келарь был стар и очень пристрастен к порядку, из коего черпал свои силы. Когда сей почтенный человек заговорил, голос его дрожал, как будто был он убит горем.

— Они ушли, — сказал старик, прежде чем я успел спросить его, что произошло. — Приехал гонец из Парижа от самого брата де Моле[110]. Он приказал всем братьям, не занятым другими делами, забрать святые реликвии, опустошить казну и взять с собою припасов на семь дней. А зачем, для чего, почему — я не ведаю.

Это было более чем странно. Братья, «не занятые другими делами», как раз и были рыцарями, понаторевшими в искусстве войны. Они покинули обитель, оставив ее на попечение тех, кому надлежало лишь споспешествовать им. Если бы отбывшие рыцари направлялись на битву, вряд ли приказали бы им взять с собою святые реликвии Храма и казну. Все это отнюдь не след подвергать превратностям войны. Я был столь увлечен ядовитым моим открытием, что счел, будто сие лишь прихоть Великого магистра ордена, за коей не предвидится никаких серьезных последствий. Мысли мои заняты были лишь тем, кому же надлежит мне довериться, если вообще надлежит.

Но уже после вечерни мудрость Великого магистра сделалась очевидной. Созвали нас всех в дом капитула, где мы разместились на каменных скамьях, высеченных в его стенах, и рассуждали, с какими же делами сможем справиться, после того как нас покинуло столь много братьев. В одеждах моих имелись чернила, перо и бумага, ибо намеревался я возвратиться затем к своим обязанностям, но открытие, сделанное днем, столь сильно занимало мои мысли, что вряд ли я записал хотя бы две-три цифры. Я никак не мог решить, кому же мне следует открыться и следует ли вообще. Когда подходило к концу чтение первой главы устава ордена[111], дверь вдруг распахнулась. За ней стоял королевский бальи[112]Серра и Ренна, с ним целая толпа вооруженных людей.

— С чем пожаловали, добрый брат? — спросил келарь.

Будучи старшим из всей оставшейся братии, он, по уставу ордена, возложил на себя обязанности аббата.

— Я не брат ни тебе, ни кому другому из вас, — ответствовал бальи.

Я не знал его имени, но уже не раз встречал в обители. Было у него дородное лицо, с коего смотрели маленькие свиные глазки, и походил он не на чиновника, а на купца, решающего, какую же цену назначить за штуку ткани.

— Что же тогда значит это вторжение? — спросил келарь.

Бальи подал знак рукою, и пришедшие с ним вооруженные люди заполнили помещение и преградили все выходы оттуда, хотя, по правде говоря, единственная дверь вела в кладовую, о коей я уже упоминал.

— Именем Филиппа, Божьей милостью короля Франции, я приказываю вам оставаться здесь, ибо вы все арестованы, а ваше имущество конфисковано.

Послышался ропот негодования, а келарь сказал:

— Сие невозможно, ибо мы подчиняемся власти Церкви, а не законам слуги Божьего Филиппа.

Слова сии не произвели на бальи никакого действия. Он рассмеялся, издав звуки, более похожие на собачий лай, и развернул свиток, на коем висела королевская печать.

— Король обвиняет вас в таких преступлениях, как идолопоклонство, богохульство, равно как в других злодеяниях, а именно: содомские ласки, поцелуи в зад и другие срамные места, сожжение тел умерших братьев, дабы делать из пепла порошок, ка-ковой подмешиваете вы в пищу малолетним братьям, в том, что жарите вы младенцев и помазуете идолов вытопленным жиром, что устраиваете вы тайные обряды и шабаши, в коих вынуждаете участвовать отроков и девственниц нежного возраста, и еще во множестве пороков, слишком гнусных для того, чтобы вещать о них вслух[113]. Потому отказано вам в праве предстать перед церковным судом.