Но, достигнув побережья, откуда открывался пугающий вид на раскаленный Везувий, текущие вниз по склонам потоки лавы, горящие деревни (зарево небывалого пожарища простиралось до качающегося на горизонте острова Капри, до заснеженных горных вершин Чиленто), увидев море, покрытое пятнами зеленого и желтого цвета мерзкой рептилии, толпа падала на колени и жалким плачем и животными криками взывала к милосердию небес. Многие бросались в волны, будто стремясь растоптать их, и тонули самым жалким образом под проклятия и поношения обозленного и ревнивого плебса.

После долгих блужданий мы наконец вывалились на большую площадь, где напротив порта высится Маскио Анджоино. Там перед нами явился Везувий, задрапированный в пурпурную накидку. Этот призрачный Цезарь с песьей головой сидел на троне из лавы и пепла и, проткнув небо пламенной короной, извергал страшный лай. Росшее из его зева огненное древо уходило высоко в небесный свод и исчезало в горней бездне. Его распахнутая пасть изрыгала реки крови. Земля, небеса и море дрожали. Лица толпившихся на площади людей были плоскими и блестящими, как на черно-белых фотокарточках, снятых с магниевой вспышкой. Что-то от неподвижной холодной бесчувственной фотографии было в их вытаращенных застывших глазах, сосредоточенных лицах, как и в фасадах домов, в облике предметов и даже в жестах. Блеск пламени бил в стены, зажигал водосточные трубы и карнизы террас, ослеплял на фоне кроваво-красного, почти фиолетового неба. Толпы людей тянулись к морю, выползая из сотен улочек, выходящих к площади, они шли и смотрели вверх на черные тучи, набитые раскаленными кусками лавы, которые отвесно падали в море, с треском рассекая воздух, как кометы. Душераздирающие вопли поднимались над площадью. Временами на толпу опускалась глубокая тишина, которую вдруг нарушал то стон, то одинокий крик, затихавший без отзвука, как крик с вершины одинокой безжизненной горы. В глубине площади несколько американских солдат пытались сбить тяжелые запоры на воротах, ведущих в порт. Сирены с кораблей хриплыми жалкими звуками взывали о помощи, на мостиках и вдоль бортов в спешке выстраивались пикеты вооруженных моряков, на молах и эстакадах вспыхивали жестокие стычки между матросами и толпами обезумевших от ужаса солдат, осаждавших корабли в поисках спасения от гнева Везувия. Там и сям в толпе мелькали потерянные американские, английские, польские и французские солдаты, кто-то пытался вырваться из потока людей, таща за руку плачущую женщину, будто собираясь ее умыкнуть, а кто-то отдавался на волю течения, одурев от жестокости и неожиданности свалившегося бедствия. Полуодетые негры, раздувая ноздри и выпучивая белые глаза, крутились в толпе, как в зарослях джунглей, их окружали стаи проституток, тоже полуголых или закутанных в священные альковные накидки своего заведения из желтого, зеленого и алого шелка. Кто-то выводил литании, кто-то громко выкрикивал таинственные словеса, другие ритмичными возгласами призывали Господа: «Oh, God! Oh, my God!» – и размахивали руками над морем голов и обезображенных лиц, напряженно следя взглядом за небесами, пытаясь разглядеть сквозь дождь из пепла и огня неторопливый полет Ангела с огненным мечом. Ночь уходила, и небо над Капри и над вершинами Сорренто начинало бледнеть. И Везувий понемногу терял свой страшный блеск, принимая прозрачно-зеленый цвет; пламя становилось розовым, огромные лепестки этой розы обрывал ветер и разносил по воздуху. По мере того как ночная мгла уступала место неверному свету зари, потоки лавы, казалось, замирали, мутнели, превращались в черных змей – так раскаленное железо на наковальне постепенно покрывается черными чешуйками, по которым пробегают и гаснут голубые и зеленые блики.

В этом адском пейзаже, истекающем мрачным красным, нежный рассвет медленно вставал из глубинного лона пламенеющей ночи, как коралловый куст из морского дна (девственный свет дня омывал бледно-зеленые виноградники, заросли олив цвета старого серебра, густо-синий цвет кипарисов и пиний, чувственное золото зарослей дрока), погребальным блеском отсвечивали черные потоки лавы, тем приглушенным черным, каким сверкают ракообразные, выброшенные морем на берег и убитые солнцем, такой же цвет имеют черные камни, орошенные дождем. Внизу за Сорренто красное пятно незаметно растекалось по горизонту и медленно распылялось в воздухе, все небо, затянутое желтыми серными облаками, постепенно окрашивалось прозрачным кроваво-красным, пока солнце неожиданно не прорвалось сквозь нагромождение облаков и не разлился белый, – такого цвета веко умирающей птицы.

Невообразимый шум поднялся над площадью. Толпа тянула руки к восходящему солнцу и кричала: «О солнце! О солнце!» – как будто оно впервые вставало над Неаполем. Хотя, может, это и был первый раз, когда солнце восходило над городом из бездны хаоса, в шуме сотворения мира, из глубин моря, еще не сотворенного до конца. И как всегда случается в Неаполе, страх и слезы от всего пережитого за бесконечно тревожную ночь с возвращением солнца сменились радостью и ликованием. Здесь и там в толпе слышались первые хлопки в ладоши, первые радостные голоса, первые напевы и те короткие грудные выкрики, модулирующие древнейшие музыкальные темы первобытного страха, удовольствия и любви, которыми неаполитанский люд по-звериному, то есть в манере удивительно наивной и невинной, выражает свою радость и удивление, и ту счастливую боязнь, что всегда сопровождает людей и зверей во вновь обретенной радости и удивлении перед жизнью.

Стаи мальчишек шныряли в толпе с одной стороны площади на другую с криками: «Все кончилось! Кончилось!» – и этот голос возвещал о том, что настал конец и извержению, и войне. Толпа отвечала: «Все кончилось! Кончилось!» – потому что явление солнца всегда обманывает неаполитанцев, неся им ложную надежду на прекращение мытарств и страданий. С виа Медина вкатилась запряженная лошадью повозка, лошадь вызвала радостное изумление людей, как если бы это была первая лошадь со времен сотворения мира. Все кричали: «Гляди-ка! Гляди-ка! Лошадь! Лошадь!» И вот со всех сторон, как по волшебству, зазвучали голоса бродячих торговцев, предлагающих образки, четки, амулеты, мощи, открытки со сценами древних извержений Везувия и статуэтки святого Януария, движением руки остановившего потоки лавы перед самыми воротами Неаполя.

Вдруг высоко в небе послышался шум моторов, и все посмотрели вверх. Эскадрилья американских истребителей сорвалась с летного поля Каподикино и бросилась на огромную черную тучу, на «каракатицу», набитую раскаленными кусками лавы, которую ветер потихоньку подталкивал к Кастелламаре. Через мгновенье послышалось «та-та-та» пулеметов, и огромная туча, похоже, остановилась, чтобы дать отпор нападавшим. Американские истребители пытались вспороть ее пулеметными очередями, заставить ее сбросить раскаленные камни на участок моря между Везувием и Кастелламаре, чтобы спасти город от неминуемого разрушения. Это было отчаянное предприятие, толпа затаила дыхание. Мертвая тишина опустилась на площадь.

Из разрывов в туче, образовавшихся от пулеметных очередей, сыпались в море раскаленные куски лавы, поднимая фонтаны красной воды, ярко-зеленые деревья из пара и чудесные огненные розы, медленно таявшие в воздухе. «Гляди! Гляди!» – кричала толпа, хлопая в ладоши. Но подгоняемая северным ветром страшная туча продолжала приближаться к Кастелламаре.

Вдруг один из истребителей, как серебряный сокол, бросился на «каракатицу», разорвал ее винтами, влетел в разрыв и со страшным грохотом взорвался в средине тучи. Туча раскрылась черной розой и пролилась в море.