Один из деятелей католической оппозиции, Пауль Фран-кен, двадцать лет спустя вспомнил о разговоре, происходившем между ним и Аденауэром в доме приятеля последнего, боннского дантиста Йохана Фольмара. По словам Франкена, Аденауэр «неоднократно предупреждал меня о необходимости соблюдать крайнюю осторожность, поскольку он не доверяет ни военным, ни гражданским руководителям группы, особенно же Карлу Герделеру». Примерно то же он повторил двум визитерам, посетившим Рендорф осенью 1943 года. Конечно, такую позицию можно трактовать как удобную отговорку от участия в рискованном предприятии. Многие принимают эту интерпретацию как само собой разумеющуюся. Это, однако, ничего не меняет в том факте, что Аденауэр был, по существу, прав в своей оценке личных качеств Герделера, Бека и Якоба Кайзера. С другой стороны, как бы он ни пытался отмежеваться от заговорщиков, лишь появление его имени в их документах грозило ему весьма неприятными последствиями в случае провала заговора.

Наступил новый, 1943 год, год новых бедствий и испытаний для Германии и для родного Аденауэру Кёльна. Начался он, однако, для семьи Аденауэров на довольно мажорной ноте. Его старший сын Конрад наконец решил жениться и представил семье свою избранницу. Ее звали Карола Гунольд, но все ее называли просто Лола. Они встретились год назад в Аахене, и, когда Конрада снова перевели в Берлин, она поехала с ним, став секретаршей в центральной аудиторской конторе фирмы. Родители Лолы были против этого брака, формально на том основании, что Конрад на шестнадцать лет старше, фактически же — из-за опасений стать родственниками известного противника режима (то, что отец и сын носили одно и то же имя, только увеличивало эти опасения). Что же касается старшего Аденауэра, то, когда он услышал, что его будущую сноху зовут Лола, он подумал, что речь идет о какой-нибудь циркачке или того хуже…

Тем не менее Лоле было послано письменное приглашение посетить особняк в Рендорфе. Для двадцатилетней девушки это наверняка было тяжелым испытанием. Начало оказалось почти катастрофическим. По традиции невеста должна была преподнести будущей свекрови букет. Лола, видимо, об этом не знала и явилась без цветов. Ситуацию спас будущий свекор. Девушка явно настолько ему понравилась, что он вытащил цветы из одной из стоящих в доме ваз и незаметно передал их Лоле, которая тут же как ни в чем не бывало вручила букет Гусей. После этого все стало ясно: родительское благословение жениху и невесте обеспечено.

Медовый месяц длился недолго. Конрада тоже забрали в армию, причем, как и Макса, в танковые войска. После краткого курса обучения он оказался в Риге, откуда должен был отправиться на Восточный фронт. К счастью, когда выяснилось, что он хорошо знает английский, а во время пребывания в представительстве фирмы в Осло немного освоил и норвежский, планы начальства изменились: его послали переводчиком в Норвегию. К маю уже трое сыновей Аденауэра служили в вермахте: Конрад в Риге, Макс во Франции и Пауль в Бонне в качестве санитара на зенитной батарее. Лотта была призвана на трудовой фронт.

29 июня 1943 года произошел второй массированный налет английской авиации на Кёльн, по свидетельству Аденауэра, гораздо более разрушительный, чем первый. Была разбомблена ратуша. Пожар полностью уничтожил торговые ряды на Хоэштрассе. Прямым попаданием в собор был разрушен его знаменитый орган. Все здания вокруг собора, включая известные гостиницы «Дом-отель» и «Эксельсиор», были превращены в дымящиеся руины. Сильно пострадала церковь Святых апостолов, как и многие другие «памятники тысячелетней истории» (именно так, несколько выспренне отозвался о пострадавших зданиях Аденауэр в разговоре со швейцарским консулом Вейсом). До нас дошли и горькие слова, сказанные им после поездки в Кёльн в июле 1943 года: «Подумать только: я его не узнал, не мог даже найти дороги, а ведь Кёльн был делом всей моей жизни. И вот теперь одни развалины».

Нет оснований подвергать сомнению искренность чувств, которые наш герой испытывал в связи с теми разрушениями, которые выпали на долю его родного города, тем более что английские зажигалки превратили в пепел и его особняк на Макс-Брухштрассе. Не привело ли это к развитию у него некоего антибританского синдрома? Трудно сказать. В самой Великобритании многие считали позором для своей страны применение тактики ковровых бомбежек немецких городов, которые неизбежно приводили к высоким потерям среди гражданского населения. С другой стороны, даже те немцы, которые впоследствии осуждали налеты британских и американских бомбардировщиков, не могли не знать о том, что двумя годами раньше именно эту тактику первыми применили люфтваффе против Англии и там это вызвало понятную реакцию гнева и жажды мщения.

Одним из следствий массированных налетов союзной авиации на города Рейнланда было резкое увеличение числа беженцев и бездомных. Июньский налет на Кёльн оставил без крова примерно сто — сто пятьдесят тысяч его жителей, которые наводнили близлежащие поселки и деревеньки. Маленькому Бад-Годесбергу, пригороду Бонна с населением в двадцать пять тысяч человек, внезапно пришлось принять ни много ни мало — две тысячи беженцев. Поток реальных и потенциальных жертв бомбежек грозил захлестнуть и Рендорф. Туда из Кёльна переехал, в частности, и старый приятель Аденауэра, швейцарский консул Вейс, — он обосновался по соседству с домом по Ценнигсвег, 8а.

К семейному очагу, расположенному в месте, которое явно не представляло интереса для вражеской авиации, потянулись многочисленные родственники. Первой из Берлина приехала беременная Лола, за ней последовала Максова Гизела и, наконец, — дочь Рия. В доме по-прежнему жили младшие — школьники Либет и Георг, а также Лотта, которая ежедневно ездила из Рендорфа в Бонн, где училась на курсах медсестер. Как вспоминала впоследствии Лола, «все очень сблизились, а в доме буквально яблоку негде было упасть». Впрочем, на кабинет хозяина дома, но ее словам, никто не осмеливался покуситься.

Роль патриарха большой семьи, покровителя слабых женщин, очевидно, нравилась Аденауэру. Не было случая, чтобы он выразил недовольство скоплением иждивенцев в доме, прикрикнул на кого-либо из невесток или, тем более, на дочь или их детей. Не было тех вспышек часто беспричинного гнева, которые он порой обрушивал на домочадцев в бытность бургомистром. Здесь проявились лучшие стороны его характера.

Впрочем, причин для ссор, по существу, и не было. Все были заняты делом, каждый отвечал за свой участок. Приусадебное хозяйство стало главным источником пропитания; оттуда семья получала большую часть овощей (остальное доставляли близкие знакомые типа Йозефа Гиссена). Купили козу по кличке «Нельке». Помимо молока, она давала шерсть, из которой делалась пряжа, которая, в свою очередь, шла на носки и пуловеры для всей семьи. К зиме ее забили на мясо, весной та же участь ожидала ее мужское потомство, а из молодых козочек выбрали новую «Нельке», и все повторилось по второму кругу.

Соблюдение распорядка дня было высшим законом, и неоднократно случалось, что какой-нибудь визитер, желавший навестить кого-либо из членов семьи, должен был коротать время в «музыкальной гостиной», пока соответствующий член семейной бригады не завершит свои штатные операции. Впрочем, по воспоминаниям той же Лолы, хозяин дома изо всех сил старался скрасить период ожидания для гостя проникновенной беседой. Лола вспоминает и о том, как трогательно вел себя Аденауэр по отношению к ней, когда ей к концу 1943 года пришло время рожать. Каждый день он на трамвае отправлялся в Хоннеф, чтобы принести ей в родильный дом передачу: молоко, сухофрукты, а однажды даже большую банку мармелада, которую тайком от Гусей умыкнул из домашнего буфета. Спуститься утром с холма в долину — это одно, совсем другое — подниматься по нему вечером по возвращении из Хоннефа. Это уже не было простое выполнение семейного долга, налицо — сильное чувство, и не будет преувеличением назвать его любовью. Недаром невестка в своих воспоминаниях пишет, что Аденауэр буквально «очаровал» ее.