— Вкусно, — восклицала Анне Катрине, хотя мы уже были достаточно взрослыми, чтобы не совать в рот ее подарки.

— Бр-р! — говорила Стинне. — Какая гадость!

Когда Анне Катрине не хозяйничала в чужих садах, она вела нас к болоту и рассказывала чудесные истории о моряке Кнуте, который как раз только что прислал открытку откуда-то из Карибского моря, он сошел на берег, чтобы лечь в гамак и целый день пить морс. Обычно о дяде Кнуте говорили немного, так что, услышав рассказы Анне Катрине, мы тут же навострили уши, но дальше следовали вечные сказки. То он оказывался в Карибском море, то плавал по Тихому океану и оказывался в Полинезии. Словно Синдбад-мореход, он справлялся со всеми опасностями — нападением пиратов, штормовыми волнами величиной с небоскреб, сверкающими акульими зубами, а в кильватере оставлял вереницу несчастных девушек, которых отец потом должен был спасать при помощи маленьких конвертов с хрустящими датскими купюрами.

— Кнут думает, что он все еще ребенок, — обычно говорил отец, пока бабушка, краснея, разглядывала купюры, — но я в последний раз прикрываю его задницу.

То, что дядя Кнут — все еще ребенок, лишь увеличивало наше восхищение этим мореплавателем, и мы частенько просили Анне Катрине рассказать побольше о его несчастных девушках.

— Я ничего об этом не знаю, — говорила она.

— Знаете, что я думаю? — сказала однажды Стинне. — Все эти гамаки, я думаю, он в них трахается со всеми этими несчастными девушками.

— Да он трахается в морсе! — закричал я.

— Нет, — возразила Анне Катрине.

— Давайте спросим бабушку, — закричала Стинне.

Мы тут же отправились в дом на Тунёвай, чтобы прояснить вопрос о несчастных девушках, но, когда вошли в гостиную, оказалось, что бабушка сидит в большом кресле и плачет.

— Ты что, ушиблась? — спросила Анне Катрине, испуганно посмотрев на мать. В тот день Бьорк позвонил на работу ее брат.

— Моя мать умерла, — прошептала бабушка, глядя прямо перед собой.

— Что, у тебя есть мама? — спросила Стинне, с удивлением взглянув на Бьорк.

Бабушка решительно заявила, что поедет в Норвегию на похороны. Ей было уже почти шестьдесят, она не видела маму Эллен семнадцать лет, и теперь на нее нахлынули воспоминания, зарядив ее такой мощной энергией, что она позвонила в турагентство, чтобы узнать расписание паромов и самолетов. Но, как и всегда, когда речь заходила о Норвегии, все усилия ушли в песок, что-то нереальное закралось во все ее планы, и в конце концов в семье ограничились тем, что послали букет и распорядились отвезти на склад транспортной компании причитающуюся бабушке третью часть наследства. Это были обломки обанкротившейся семейной империи: мебель из красного дерева, пенковые трубки, старинные фолианты, редкие фарфоровые тарелки, всевозможные сувениры с семи морей, среди прочего сушеная голова с Борнео и множество других раритетов, относящихся к временам Расмуса Клыкастого.

— У бабушки была мама, — объявила Стинне в тот же вечер за ужином, — но теперь она куда-то ушла.

— Что! — заорал отец и, схватив телефонную трубку, излил в нее все свое возмущение. Это было очень похоже на Бьорк — ничего не сказать сыну.

— Вечно она со своими странностями, — жаловался он в тот же вечер жене, — она что, хотела скрыть от меня смерть моей бабушки?

После смерти матери Бьорк начала вести себя еще более странно. Пока наследство пылилось на складе, ожидая лишь того дня, когда — раз никто не заплатил за хранение — все перейдет в собственность транспортной компании, — Бьорк стала возвращаться с работы домой окольными путями. Как и когда-то в Бергене, она частенько отправлялась за покупками и возвращалась домой с пустыми руками, а когда Аскиль спрашивал, почему она так поздно вернулась домой, придумывала множество отговорок или объясняла, что ей просто надо было подышать свежим воздухом.

— Наверное, у нее кто-то появился, — сказала однажды мама шепотом отцу.

— Очень может быть, — прошептал в ответ отец, вспомнив того чертика, который когда-то выскочил из старинного шкафа в кабинете доктора Тура.

* * *

Когда Стинне в восьмилетнем возрасте получила от Аскиля в подарок свой первый велосипед, наш мир расширился, и на путешествия по чужим садам вместе с Анне Катрине у нас теперь не всегда хватало времени. И тем не менее она каждый день появлялась у нас, и мы стали придумывать разные способы, как от нее избавиться. Если нам не удавалось отделаться враньем или тихо исчезнуть через заднюю дверь, а потом через дырку в заборе, то все равно от Анне Катрине, дыхание которой со временем стало тяжелым и учащенным, убежать было нетрудно. Зачастую она отказывалась от преследования уже через двадцать метров и останавливалась на тротуаре, глядя нам вслед.

— Вы должны, — бормотала она. — Ваша мама сказала!

— Нам на это наплевать, дура набитая! — кричала Стинне, но однажды, когда мы катались около болота, Анне Катрине вдруг выпрыгнула из какого-то куста, с совершенно безумным выражением лица. Цап-царап! — и вот я уже зажат в ее колышущихся объятиях и слышу зловещий стук ее бешено бьющегося сердца.

— Отпусти его! — кричала Стинне. — Оставь его, дура набитая!

— Ни за что, — тяжело дыша, говорила Анне Катрине, все сильнее прижимая меня к своей огромной выпирающей груди.

— Отпусти меня, — хрипел я, пытаясь вырваться из ее объятий, но вскоре прекратил борьбу и лишь умоляюще смотрел на старшую сестру. Внезапно она бросилась на толстую тетушку, опрокинула ее на траву и так сильно укусила за руку, что та в конце концов выпустила меня.

— У меня кровь! — зарыдала Анне Катрине, уставившись на руку, где из отпечатка ровных зубов моей сестры действительно сочилась кровь. — Больно, — хныкала Анне Катрине, и в конце концов она так расплакалась, что нам пришлось повести ее домой к бабушке.

— Ее укусил пудель, — объяснил я Бьорк, когда мы вошли в дом на Тунёвай. Бабушка серьезно посмотрела мне в глаза. Потом разочарованно пожала плечами, как будто принимая мое объяснение, и вот с этого случая, наверное, и начались все мои выдумки, которых с годами становилось все больше и больше, что вдохновило дедушку на написание последней картины из цикла, посвященного детям и внукам. В этот цикл вошли «Новая жизнь в старой уборной», посвященная отцу, «Врач и скальпель» — толстой тетушке, «Пожар в Бергене» — дяде Кнуту, «Вандалка застряла в щели для писем» — Стинне, и, наконец, в 1979 году была написана картина «Врун спотыкается о свою собственную выдумку», посвященная внуку.

Так и быть — расскажу уж сразу, как все было.

— В подвале сидит собака, — сообщил я как-то в семилетнем возрасте во время семейного обеда дедушке, и Аскиль не мог не улыбнуться, когда я стал уговаривать его спуститься вниз через пять минут и самому убедиться.

Идея принадлежала Стинне. Это она нашла барсучий череп, это она стащила две свечи и это она потратила полвечера на то, чтобы уговорить меня спрятаться в каморке под лестницей, где она уже установила барсучий череп с зажженными свечами, мерцающими в пустых глазницах.