— Мы разоримся, — стенала фру мама, бросая на Иба укоризненные взгляды, приподнимая темные очки. — Да сделай же что-нибудь!

Но что мог сделать Иб? Семнадцать лет он проработал в этой мастерской, сначала как подмастерье Ханса Карло, потом как его доверенный столяр и, наконец, как любовник дочери — притом что у него были жена и дети. И тем не менее ему нечего было сказать. Когда он пытался образумить молодых людей, они смеялись ему в лицо. «Иб похож на человека, который попал себе молотком по пальцу», — записывал Ушастый в книге. Так что мои молодые родители спокойно продолжали свою подрывную деятельность. Это было до их ночных скандалов, до того, как дети начали отнимать у них много времени, и до того, как отец заразился страстью Расмуса Клыкастого.

Лишь одна неприятность немного все подпортила: Лайла с разочарованием вынуждена была констатировать, что новый бухгалтер не страдает дефектом речи, а просто говорит с легким норвежским акцентом. Она обнаружила это во время первого обеда в семье родителей Нильса, когда от норвежского языка свекра со свекровью у нее на мгновение голова пошла кругом. К тому же норвежцы тоже относились к категории мистических существ, коих Лайла изгнала из своего мира, и, пытаясь найти какую-нибудь тему для разговора, она огляделась по сторонам, увидела недавно вставленную в новую раму картину и воскликнула: «А вот и та ужасная картина!»

Она имела в виду ни много ни мало как картину «Врач и скальпель», и если Аскиль посмотрел на нее недовольным взглядом, то Бьорк тут же увидела, что в лице Лайлы она может приобрести сообщника. Перед десертом она позвала Лайлу на кухню и выложила ей все: «Если бы ты знала, с чем мне приходится мириться… если бы ты знала, как он себя ведет…» К этому времени сестра Лине, живущая в Бергене, уже давно отказалась от роли слушателя, а Лайла была вся внимание — поэтому моя молодая мать сразу же завоевала сердце бабушки. А бабушке вспомнились розовые письма, и она мысленно похвалила себя за их кражу.

— Почему ты не говорил, что ты из Норвегии? — спросила Лайла по пути домой, недовольно глядя на моего молодого отца, а тот без всякой видимой причины ударил ногой по фонарному столбу. Фонарь немного покачался, потом погас, и Лайла так же без всякой видимой причины восторженно засмеялась. По следующему столбу изо всех сил ударила Лайла, и так вот, пиная все столбы, оставляя за собой неосвещенную улицу, они дошли до старого дома маминого отца, прогрохотали по лестнице на второй этаж, разделись догола и отдались шумной схватке.

Тогда этого еще никто не знал, но отец уже больше никогда не вернется в дом своих родителей. Теперь он каждое утро просыпался в доме, который уже два раза подвергался мифологической осаде, и именно здесь — менее чем в трех метрах от измученной бессонницей фру мамы — и была зачата Стинне ноябрьской ночью 1969 года.

— Ошибочка вышла, — говорила обычно мама, — но это была самая прекрасная ошибка во всем городе.

Девять месяцев спустя прекрасная ошибка стала свидетелем тревожного зрелища: тучный человек с палкой склонился над ее колыбелькой и неповрежденным указательным пальцем нежно пощекотал младенца под подбородком, а девочка в ответ громко заплакала. Потом настал черед Бьорк, и лучшую ошибку во всем городе облили целым дождем слез, после чего обзор заслонила великанша, колышущаяся гора жира — это была умственно отсталая Анне Катрине. Сначала ее лицо осветилось надеждой, но вскоре надежда сменилась разочарованием — она поняла, что в колыбельке лежит не новый братик, не новый маленький Кнут, который когда-нибудь будет поить ее морсом на палубе прекрасного корабля. А когда гора жира с разочарованным видом исчезла, младенца встретил укоризненный взгляд поверх темных очков. Фру мама явилась в родильное отделение, также вознамерившись пощекотать младенца под подбородком, но в ее щекотании ощущалась какая-то неуверенность, какая-то холодная зависть, от чего ребенок снова зашелся криком.

— Ну и крикунья, — заметил Аскиль, покачав головой, — похоже, вы с ней намучаетесь.

Новый член семьи ознаменовал наступление новых времен, так как пока мама кормила ребенка после благополучных родов, папа, взявшись за дело, осуществил такую безжалостную реорганизацию багетной мастерской, что Иб стал угрожать увольнением, а фру мама перепугалась. Словно удар молнии, отца настиг огонь Расмуса Клыкастого, он отпустил огромные усы — думаю, это «самая прекрасная ошибка» подожгла фитиль — и менее чем за три недели обошел 447 домов и разослал вдвое больше напоминаний об оплате. Это были старые долги, и, когда деньги были взысканы, он вложил все в китч: плачущие младенцы, кричащие маралы, плакаты с кадрами из фильмов и фотографии боготворимых всеми актеров — в металлических застекленных рамах.

— Зачем ограничиваться только рамами, если мы можем продавать и начинку? — говорил он, демонстрируя своим выбором начинки удивительное презрение к искусству.

Сначала багетная мастерская была местом реализации гордых ремесленных традиций, потом здесь поселилась любовь, потихоньку осуществлявшая свою подрывную деятельность, а теперь мастерская превратилась в настоящую комнату ужасов, предлагающую образцы дурного вкуса. Но еще до того, как Лайла вернулась к своим обязанностям, он утроил оборот и сделал из честного ремесленника Иба менеджера по продажам — в фуражке и футболке с изображением бородатой и усатой Моны Лизы.

— Ну не забавно ли это, — восклицал Нильс, не имевший никакого понятия о Марселе Дюшане[14]. — Женщина, и вдруг с усами!

Лайла, качающая на руках самую прекрасную ошибку в городе, вполне могла оценить весь юмор в превращении Иба, но, когда она потом обнаружила, что сердечки исчезли из финансовых счетов, дерзкие комментарии — из бухгалтерских книг и что Нильсу уже больше не интересно целыми днями напролет высмеивать клиентов, она почувствовала что-то вроде разочарования. Это уже не был потерявший сознание бедолага с дефектом речи, от которого растаяло ее сердце. Нет, это был решительный человек, который отдавал приказания Ибу и занял весь тротуар перед лавочкой рекламой, вымпелами и флагами. «Что происходит? — думала Лайла. — Кто тут начальник, черт возьми?» Последнее соображение мой отец как-то не принимал во внимание. Он вел себя так, как будто это он унаследовал багетную мастерскую, расположенную по пути к центру города. Но Лайле трудно было возражать против выросшего оборота, равно как и нелегко было отвоевать обратно кресло начальника, качая на руках орущего ребенка. «Да ты тут, я вижу, развернулся», — говорила она с неодобрением и шла домой. Через несколько месяцев — после консультаций с Бьорк — она влюбилась в небольшой домик с огромным полуподвальным этажом, который находился не более чем в пятистах метрах от дома бабушки и дедушки. Внешне совершенно обычный одноэтажный дом шестидесятых, с темным подвалом, в который спускалась винтовая лестница.

Конечно же, когда-то Нильс мечтал о доме, который находился бы несколько дальше от родителей, но в те дни иные мечты увлекли отца. С задором Расмуса Клыкастого он хозяйничал в бывшей багетной мастерской и начал постепенно скупать дешевые партии всего, что ему попадалось. Мастерской дедушки суждено было стать первым из множества созревших для реорганизации предприятий, которыми в будущем отец станет заниматься. За несколько дней бывший претендент на сокровище под радугой превратился в эксперта, странствующего по предприятиям, которым угрожает закрытие. Сначала он подряжался их оживить, позднее, став более состоятельным человеком, начал скупать по дешевке, делить на безнадежно больные и перспективные части, после чего убыточные предприятия объявлялись банкротами, а с более прибыльных он получал доход. Так он и переходил от одного потерпевшего крах предприятия к другому, и разобраться в том, чем он на самом деле занимается, стало совершенно невозможно. Мы со Стинне никогда не могли ответить на элементарный вопрос: «Кем работает ваш отец?» — и даже налоговое управление в конце концов окончательно запуталось в сложных декларациях о доходах, которые представляли собой стопку написанных от руки листков — причем таким неразборчивым почерком, что от них за километр несло мошенничеством. Отец, который еще в бытность свою торговцем крабами прибегал к сомнительным методам, в конце концов совершенно потерял связь с окружающей действительностью и в соответствии с ходившими о нем слухами стал современным Расмусом Клыкастым — или, если говорить проще, — настоящим мошенником.