— ЗАТКНИСЬ! — крикнула она в покрасневшее, скулящее плачущее личико. — ЗАТКНИСЬ, ТЫ, ГОВНО МЕЛКОЕ!

Ребенок продолжал плакать. Мэри душил крик ярости. Какой дурой надо было быть, чтобы поверить, будто объявление дал Лорд Джек! Поверить, что ему нужны она и ребенок после всех этих лет? Поверить, что она ему небезразлична? Всем на нее наплевать. Всем. Она украла этого ребенка и разрушила свое прикрытие, пошла на смертельный риск, сунув палку в осиное гнездо легавых… И все это ради предательской книги Эдварда Фордайса о Штормовом Фронте.

Она еще разберется с Эдвардом перед тем, как уедет. Заставит себя всадить ему пулю между глаз и выкинуть тело в мусорный бак. Но сейчас здесь был ребенок, разрывающийся в крике на части. «Барабанщик», — подумала она и едко улыбнулась.

— Так ты хочешь плакать? — затрясла она его. — Так ты хочешь плакать? — И она встряхнула его сильнее. Плач перешел в визг. — Так ты у меня поплачешь!

Она поволокла его в кухню, где над зловеще-красной горелкой дрожал горячий воздух. Младенец дрожал, продолжая завывать и сучить ногами. Не нужен ей этот маленький ублюдок! Не нужен ей Лорд Джек! Никто ей не нужен! Она заставит Барабанщика перестать плакать, заставит его слушаться, а то, что останется, бросит свиньям и этой бабе по имени Лаура Клейборн. Потом она снова уйдет в подполье, глубокое подполье, где ее никто не тронет, и в последний раз повернется спиной к мечте идиота о любви и надежде.

— Плачь! — заорала она. — Плачь! Плачь! Она стиснула затылок ребенка и ткнула его лицом в раскаленную горелку.

Лаура прислушивалась в темноте, биение сердца и громкое дыхание ее выдавали.

«Уходи отсюда, — сказала она себе. — Ты здесь чужая. Ты забралась далеко от дома и слишком далеко зашла».

Если в доме Беделии Морз шарит грабитель, то это его дело. Но она не ушла и стала нашаривать пальцами выключатель. Рука что-то зацепила, оно весело зазвенело, и Лаура подпрыгнула на целый фут. Чертова глиняная подвеска. Она наделала шума больше, чем полковой оркестр.

Лаура нащупала выключатель и зажгла свет.

По шее дохнуло теплом. Она обернулась и оказалась лицом к лицу с человеком, который стоял у нее за спиной. Ее рот раскрылся для крика. Рука в черной перчатке метнулась быстрее, чем голова кобры, и зажала ей рот раньше, чем оттуда вылетел звук.

Лицо ребенка почти касалось пламени. Он упрямо вопил, и Мэри подобралась, готовясь услышать крик агонии. Крик раздался.

— НЕТ!

Кто-то схватил ее сзади, отталкивая от раскаленной горелки, .

— Нет, о Господи, нет!

Не выпуская Барабанщика, Мэри двинула локтем назад и услышала чей-то сдавленный выдох, когда во что-то попала. Рыжеволосая женщина выдирала у нее Барабанщика, и Мэри не знала ее лица. Женщина повторяла:

— Мэри, не надо! Не надо! Пожалуйста, не надо! Ее руки снова вцепились в ребенка, и Мэри крепко приложила эту рыжую спиной о стену. Это ее ребенок, и она может с ним делать все, что ей заблагорассудится. Она рискнула жизнью, чтобы добыть этого ребенка, и никто у нее его не отберет. Женщина опять стала драться с ней за Барабанщика, позади ярко-красно светилась плита, и ребенок выл.

— Послушай меня! Послушай, — умоляла женщина, хватая Мэри за плечи и повисая на ней. Мэри видела ее белое горло, видела место, куда надо ударить, чтобы сломать трахею.

— Не трогай ребенка, Мэри! Не надо! — быстро говорила женщина, все еще повиснув на ней. — Мэри, посмотри на меня! Я Диди! Я Диди Морз!

Диди Морз? Мэри отвела взгляд от уязвимого горла женщины и взглянула на тяжелоскулое лицо с глубокими морщинами.

— Нет, — сказала Мэри, перекрывая плач Барабанщика. — Нет. Диди Морз была красивая.

— Я сделала пластическую операцию. Помнишь, я тебе рассказывала! Не губи ребенка, Мэри! Не губи Барабанщика!

Пластическая операция. Диди Морз с лицом, изуродованным скальпелем, силиконовыми вставками и молотом, который сломал ей нос.

«Я ее сделала, когда залегла на дно, — рассказывала она Мэри и Эдварду. — Один хирург, который работал на многих, желавших исчезнуть».

Фактически Диди заплатила за то, чтобы себя обезобразить, и хирург из Сент-Луиса, который был участником военизированного подполья, сделал эту работу. Диди Морз, с теми же зелеными глазами и рыжими волосами, но ужасно изменившаяся. Стоит и просит ее не губить Барабанщика.

— Губить… Барабанщика? — прошептала Мэри. — Моего ребенка?

Слезы хлынули на глаза. Она слышала плач Барабанщика, но этот звук больше не резал бритвой, это был крик невинного существа, которому нужна помощь, и Мэри, прижав к себе Барабанщика, всхлипнула, осознав, к чему чуть не привела ее ярость.

— О Боже мой. Боже мой, Боже мой! — стонала она, прижимая к себе дрожащего ребенка. — Я больна, Диди, Господи, как я больна!

Диди выключила горелку. Болела ключица, в которую угодил локоть Мэри, и Мэри ей чуть не сломала спину, когда швырнула о стену.

— Пойдем сядем, — сказала Диди. Она хотела увести Мэри прочь от плиты. Зрелище женщины, готовой сунуть младенца лицом в плиту, — это был ужас, в который невозможно поверить. Она осторожным движением взяла Мэри под руку. — Пойдем, сестра.

Мэри позволила увести себя с кухни. Слезы струились по ее лицу, судорожные всхлипы терзали легкие.

— Я больна, — повторила Мэри. — У меня что-то испортилось в голове, я схожу с ума. О Господи! О Боже! Да я ни за что не причинила бы вреда моему милому Барабанщику!

Она крепко прижимала его к себе, и его плач стал ослабевать. Они сидели в номере Мэри в «Камео Мотор Лодж». Диди и Мэри приехали туда от Эдварда в восемь часов и распили бутылочку-другую, разговаривая о прежних днях. Мэри разложила для Диди раскладной диван, и там она и спала, когда услышала, как Мэри выходит из спальни и идет на кухню. Мэри потом вернулась за плачущим ребенком, и едва удалось предотвратить то, что могло случиться.

Мэри села на стул и принялась укачивать Барабанщика, слезы блестели на ее лице, глаза покраснели и опухли. Мальчик успокаивался и начинал засыпать, и она пересела на скомканную постель, ее нервы все еще дергались.

— Я люблю моего ребенка, — сказала Мэри. — Разве ты не видишь, что я его люблю?

— Да, — ответила Диди. Но видела она только безумную женщину с украденным ребенком на руках.

— Мой, — шепнула Мэри. Она поцеловала ребенка в лоб и подула на короткие завиточки волос. — Он мой. Только мой.

Столбнячная улыбка.

Одна сторона лица мужчины застыла открытой в кошмарном оскале, обнажая сточенные до самых корней зубы. «Как в столбняке», — подумала Лаура, когда рука в перчатке схватила ее лицо. Щека с ухмыляющейся стороны ввалилась, нижняя челюсть искривлена и выдается, как у барракуды. У него были темные глаза, и тот, что на поврежденной стороне лица, запал и остекленел. Окопы шрамов тянулись от угла его рта по ввалившейся щеке. В его горло был вшит разъем телесного цвета под три штырька.