— Вы знали о том, в каких отношениях были доктор Мэар и мисс Робартс?

— Он — директор, она — и.о. главного администратора.

— Я имею в виду любовные отношения.

— Мне о них никто не сообщал. Но, поскольку я не совсем безразличен к моим смертным собратьям, я не исключал, что они могут быть любовниками.

— И вы знали, что их связь оборвалась?

— Предполагал. Они не поверяли мне своих секретов ни когда это начиналось, ни когда закончилось. Вам лучше поговорить об этом с доктором Мэаром, если вам необходимо знать детали его личной жизни. Мне хватает хлопот и со своей собственной.

— Но может быть, вам известно о каких-либо осложнениях, вызванных этими их отношениями? О недовольствах, обвинениях в фаворитизме, ревности, например?

— Я таких чувств не испытывал, могу вас заверить. Мои интересы лежат в несколько иной сфере.

— А мисс Робартс? Создалось ли у вас впечатление, что их отношения прервались без скандала? Вам не казалось, что она расстроена, огорчена?

— Если она и была расстроена, мне в жилетку она не рыдала. Кстати, она вряд ли выбрала бы для этого именно мою жилетку.

— И вы представления не имеете, кто ее убил?

— Ни малейшего.

После некоторой паузы Рикардс спросил:

— Вы ее недолюбливали?

— Да.

На какой-то момент Рикардс даже растерялся. Этот вопрос он довольно часто задавал во время расследования убийств и всегда с почти одинаковым результатом. Очень немногие из подозреваемых признавали, что недолюбливали жертву, не пускаясь в путаные объяснения и оправдания. После минутного молчания, когда стало ясно, что Лессингэм не собирается развивать это свое сообщение, Рикардс спросил:

— Почему, мистер Лессингэм?

— Я не очень многих людей «долюбливаю», если считать это слово правомерным, большинство только выношу, и мисс Робартс к числу таковых не принадлежала. Насколько я могу себе представить, вы и сержант вполне можете недолюбливать друг друга. Это не означает, что тот или иной из вас замышляет убийство. Кстати, если говорить об убийстве, а я полагаю, именно для этого я здесь и нахожусь, то на воскресный вечер у меня имеется алиби. Может быть, лучше всего вам сразу его и представить. У меня в Блэкни стоит тридцатифутовая яхта. Я вышел на ней в море с утренним приливом и вернулся только около десяти вечера. У меня есть свидетель. Эд Уилкинсон, который ставит свой смэк[48]рядом со мной, видел, как я выходил в море. Но никто не видел, как я вернулся. Утром ветер был достаточно сильный, чтобы идти под парусом. Потом я встал на якорь, поймал несколько рыбин — треска, хек, приготовил себе ленч. У меня были с собой еда, вино, книги и радиоприемник. А больше мне ничего и не надо. Наверное, это не самое убедительное алиби, но оно отличается простотой и имеет то достоинство, что это правда.

— У вас была с собой шлюпка? — спросил Олифант.

— У меня был с собой надувной ялик, на крыше каюты. И, рискуя вас взволновать, я должен сообщить, что у меня с собой был еще и складной велосипед. Но я не сходил на берег ни у мыса в Ларксокене, ни где бы то ни было еще, даже ради того, чтобы убить Хилари Робартс.

— Вы видели мисс Робартс во время вашей прогулки на яхте? — спросил Рикардс. — Вы проходили в виду берега, где она была убита?

— Так далеко на юг я не заходил. И никого не видел, ни живых, ни мертвых.

— Вы что, такой обычай себе завели — выходить на яхте по выходным в полном одиночестве? — спросил Олифант.

— Никаких обычаев я себе не заводил. Раньше я выходил в море с другом. Теперь выхожу один.

Рикардс спросил его о портрете мисс Робартс. Лессингэм признал, что видел эту картину Блэйни. Она неделю висела в баре у Джорджа Джаго, хозяина паба «Наш герой», в Лидсетте. Очевидно, по просьбе самого художника. Нет, он не знает, где картина хранилась, и он ее не крал и не портил. Если это кто и сделал, то скорее всего сама мисс Робартс.

— И сама забросила ее к себе в окно? — спросил Олифант.

Лессингэм ответил:

— Вы полагаете, она скорее изрезала бы ее и зашвырнула в окно к Блэйни? Я с вами согласен. Но, кто бы это ни сделал, это не Блэйни.

— Почему вы так в этом уверены? — спросил Олифант.

— Потому что человек творческий, художник он или ученый — не важно, не способен уничтожить свою лучшую работу.

— Обед у мисс Мэар, — сказал Олифант. — Вы описали всем гостям методы Свистуна, не исключая и ту информацию, которую вас специально просили не разглашать.

— Вряд ли кто-то может явиться на званый обед на два часа позже без объяснения причин, — холодно ответил ему Лессингэм. — Причина моего опоздания была, мягко говоря, необычна. Я счел, что они имеют право испытать то, что пережил я. Помимо этого, молчание потребовало бы от меня больше самоконтроля, чем тот, на который я был тогда способен. Разумеется, убийства и изуродованные трупы — это ваша профессия. Те из нас, кто выбрал менее волнующее занятие, обычно оказываются выбитыми из колеи. Я знал, что могу быть уверен: никто из присутствовавших там гостей не станет беседовать об этом с журналистами. Насколько мне известно, никто из них этого пока не сделал. И вообще зачем спрашивать меня о том, что произошло в четверг вечером? Адам Дэлглиш был одним из гостей на этом обеде, так что в его лице вы можете иметь более опытного и, несомненно, с вашей точки зрения, более надежного свидетеля. Я не стану называть его полицейским шпиком — это было бы несправедливо.

Теперь, после долгих минут молчания, снова заговорил Рикардс:

— Более того, это было бы неточно и оскорбительно.

Лессингэм холодно посмотрел на него:

— Вот именно. Потому я и не употребил этого выражения. А теперь, если у вас больше нет ко мне вопросов, мне надо заняться АЭС.

Опрос сотрудников на станции закончился далеко за полдень. Рикардс и Олифант собирались теперь в «Обитель мученицы». Гэри Прайс оставался на АЭС разбираться с опросными листами; договорились, что за ним заедут после беседы с Элис Мэар. Рикардс подозревал, что беседа с ней окажется более плодотворной, если вести ее будут не трое, а двое полицейских.

Элис Мэар вышла им навстречу из двери очень спокойная, без малейших признаков волнения или любопытства, бросила беглый взгляд на их удостоверения и пригласила войти. «Как будто мы мастера из телеателье, запоздавшие к назначенному сроку», — подумал Рикардс. И, как он понял, предполагалось, что опрос им придется вести в кухне. Поначалу его поразил этот странный выбор места, но, осмотревшись, он решил, что эту комнату и кухней-то трудно назвать. Скорее она была кабинетом, гостиной и кухней одновременно. Его удивили размеры помещения, и он вдруг поймал себя на том, что пытается понять, пришлось ли Элис Мэар сносить здесь стену, чтобы обеспечить себе такое сверхщедрое пространство для работы. Еще он подумал, интересно, как к этому отнеслась бы Сузи, и решил, что она сочла бы, что такая кухня вызывает ощущение неустроенности. Сузи любила, чтобы в ее доме все имело свое точное назначение: кухня — для готовки, столовая — для еды, салон — чтобы смотреть телевизор, спальня — чтобы спать и иногда, раз в неделю, заниматься любовью. Сейчас он и Олифант расположились по обе стороны камина, в плетеных креслах с подушками на сиденьях и высокими спинками. Кресло оказалось невероятно удобным, дающим отдых всему его длинному телу. Мисс Мэар села на вращающийся стул у письменного стола и повернулась к Рикардсу.