Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Грешным делом, я сочла тогда (гонения на генетику совпали с кампанией борьбы против космополитизма), что фамилии основателей генетики монаха-августинца Менделя, другого ученого немца Вейсмана и американца Моргана с его знаменитой дрозофилой звучали для тогдашних кремлевских властителей уж слишком по-еврейски. Им хватало своих — Карла Маркса и Кагановича…
Но я ошибалась. Генетику вне связи с антисемитской кампанией разгромил Трофим Лысенко. Он убедил Сталина, что наследственности нет и что Партия, Коллектив, Социализм переделают человеческую натуру. А уж о «натуре» растений и говорить нечего.
Не знаю, как другие, но я в генетику верю, ведь в слове «ген» до сих пор слышится нечто диссидентское. В подтверждение расскажу об Ирине Г., окончившей, как и я, ИФЛИ.
Однажды в конце 60-х пришли к нам наши друзья Жора и Майя Федоровы, соседи по дому на улице Дмитрия Ульянова, и рассказали: к ним нагрянула милиция; искала что-то в мусоропроводе. (В нашем доме мусоропроводы — на кухнях.) Как и многие люди в ту пору, Федоровы прятали у себя в квартире самиздат, в том числе особо опасную «Хронику текущих событий», и приход милиции их напугал. Напугал и удивил, ведь осматривали только мусоропровод.
Вскоре история разъяснилась — оказывается, в нашем подъезде произошло убийство молодой женщины. Искали улики. А пришли к Федоровым, поскольку они жили на первом этаже в этом подъезде. И если что-то спустили в мусоропровод, то это «что-то» — тряпка, пропитанная кровью, или предмет, принадлежавший убитой, — могли оказаться у Федоровых.
Надо сказать, что в убийство в нашем доме мы с мужем сначала не поверили. До 90-х, когда теракты, покушения и всякие другие страсти-мордасти вошли в нашу повседневную жизнь, мы об убийствах в своей среде не слышали.
Считалось, что в СССР убивают только организованным путем — по приказу ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ.
Может быть, где-то в глухих деревнях и убивали в пьяных драках, то есть на бытовой почве, но нам об этом не сообщалось.
А может, убийств и впрямь было не так уже много…
На старости лет я стала читать зарубежные детективы и убедилась, что почти в каждом хорошем детективе мотив преступления — большие деньги. Но, как известно, при советской власти деньги всегда превращались в фантики, как у булгаковского Воланда… Стало быть, и убивать было не за что.
Словом, сначала мы не поверили… Но потом все же пришлось поверить. Дальше — больше. Нам назвали имя молодого преступника. Я с ужасом поняла, что знаю и этого парня, и его родителей, знаю даже историю его семьи…
…В 1934 году в только что созданный ИФЛИ (как сказано, основная масса студентов набиралась годом позже) на литературный факультет поступила хорошенькая черноглазая девушка с очень нежным цветом лица. Девушка эта была дочерью наркома. А нарком при Сталине значил куда больше, чем министр при Хрущеве или Брежневе. Наркомов было очень мало, и это были большевики ленинско-сталинской закалки.
Много позже из бездарного романа «Оленьи пруды» бывшего ифлийского студента М. Кочнева73 я узнала, что вокруг Ирины Г. бушевали страсти. Автор, влюбленный в гарную дивчину, утверждал, что все остальные ухажеры Ирины преследовали сугубо корыстные цели — мечтали проникнуть в наркомовскую семью… Но все это быстро прошло. И нетрудно догадаться, чем кончилась первая глава из жизни Ирины Г. Отца Ирины, наркома, в годы Большого террора арестовали и объявили польским и германским шпионом. Он проходил по второму так называемому открытому «показательному процессу».
Никого не удивило, что прославленный сталинский нарком оказался «врагом народа». Такие были тогда времена. Зато даже закаленных сокурсников удивила сама Ирина Г. Она пришла в институт в тот день, когда на комсомольском собрании зачитывались списки приговоренных к высшей мере наказания, то есть к смерти. А ведь могла и не прийти, сославшись на болезнь. Более того, говорили, что Ирина Г. не только присутствовала на том собрании в 15-й аудитории, она якобы встала вместе со всем залом и аплодировала приговору суда.
Далее Ирина действовала решительно: вышла замуж за одного из своих женихов, пламенного комсомольского вожака косаревского, а не шелепинского типа Валентина Н. И вместе с ним и матерью уехала из Москвы по «распределению».
Комсомольский вожак Валентин Н. пожертвовал своей карьерой и вместе с молодой женой отправился куда-то в глушь, на Север, преподавать в деревенской школе. Наверное, это и спасло Ирину Г. от ареста.
То была вторая глава из жизни Ирины Г….
И вдруг приятная для меня неожиданность. В 1958 или 1959 году, переехав в свой кооперативный рай, я встретила во дворе нашего дома Ирину. К тому времени у нее было двое детей: старший — мальчик и младшая — девочка. Семья возвратилась в Москву не из деревенской глубинки, а из Вильнюса, где Ирина и ее муж преподавали в университете. Ирина защитила докторскую, перевелась в Институт мировой литературы Академии наук и даже заняла какой-то административный пост — была не то завсектором, не то завотделом. Муж ее в ту пору дальше кандидатской не пошел, — это, видимо, огорчало Ирину, — но работал он в Президиуме Академии наук. Естественно, сама Ирина стала специалисткой по английской литературе — ее дома учили языкам, — и домашнее воспитание дало свои плоды.
В четырех комнатах большой по тогдашним понятиям квартиры нашлось место и для старушки-матери, жены наркома.
Несколько раз мы были у Ирины в гостях. Однажды она пригласила нас на новоселье, где оказалось много знакомых лиц — бывших студентов ИФЛИ. Заметим, ребят, которые сделали карьеру.
Но дружбы между нашими семьями не получилось. Особенно после двух случаев — один был вполне ничтожный, другой — вполне серьезный. Сперва о ничтожном. Однажды мой муж, Д.Е., встретив во дворе мужа Ирины, пригласил его домой — мы быстро соорудили кое-какой закусон, выпили по рюмке. И тут явилась возмущенная Ирина и внятно объяснила, что в их семье существует твердый порядок — когда принимать пищу, когда работать, а когда ходить по гостям. Нам, людям безалаберным, не понравились ее нравоучения, да и тон, каким она говорила с мужем и с нами.
Серьезный повод по времени случился раньше: я сказала Ирине, что она, наверное, до смерти рада, что ужасные обвинения против ее отца отпали после XX съезда. Ирина ответила ледяным тоном: «Я в
