– Я тогда заехал на гулянье, чтобы повидать вас. Но у вас свое общество – молодежь, с которой вы там были.

Клара промолчала.

– Странно, – сказал Ревир. Сказал сухо, неласково. – Не думал я, что опять вас увижу.

Клара смотрела в окно. Жаркое солнце светило навстречу, и от этого в боковом стекле смутно отражалось ее лицо, она видела себя почти как в зеркале. Она опустила стекло, в машину ворвался ветер, отбросил назад ее волосы. Клара закрыла глаза. После недолгого молчания Ревир сказал:

– Здесь у меня есть дом. Я прикупил земли, этот дом продавался вместе с ней… – Клара открыла глаза, чтобы увидеть этот дом. Вот сейчас он возникнет из пустоты. – Эта земля моя, – продолжал Ревир. – Двести акров. Но земля никудышная.

– Никудышная, – не без удивления повторила Клара.

Непонятно, для чего же покупать землю, если с нее не соберешь урожай. Но ей слишком тревожно, и как-то уж слишком она устала, чтобы спрашивать.

Когда доехали до этого дома, Клара была вся мокрая – сперва бросило в пот, а затем стало зябко. И даже не хватало сил отереть лоб. Ревир помог ей выйти из машины, и рука у него тоже оказалась холодная и влажная. О чем-то он думает? А может, и не думает вовсе? Машина стояла поодаль от шоссе, на заросшей, заброшенной дорожке. Дому этому, наверно, было лет сто. Клара окинула его быстрым беспокойным взглядом – крыша в одном месте прогнила, половина окон побита. Вокруг все заросло сорной травой. За ноги задевали колючки, и жгла крапива, но не до того ей сейчас было, чтоб смотреть под ноги. Ревир серьезно что-то объяснял, показывал; она обернулась и увидела какие-то старые сараи, серые, выцветшие от дождей и непогоды. Подошли к дому. Теперь Клара внимательно смотрела, куда ступает. Не хотелось споткнуться на черном крыльце, а ступеньки, видно, совсем расшатались. Кажется, споткнись она сейчас – и сама развалится на куски, и тогда все рухнет. Ревир помог ей взойти на крыльцо. С той минуты, как там, на дороге у склада, Ревир впервые до нее дотронулся, она ощущала такую слабость, будто и впрямь без поддержки ей не влезть в машину и не вылезти, не подняться на какие-нибудь три-четыре ступеньки. Ревир толкнул дверь, и она сама распахнулась перед ними. Клара судорожно глотнула. Жара и страх тяжкими толчками крови отдавались во всем теле.

Едва переступив порог, она обернулась к Ревиру и горько расплакалась. Он взял ее руки в свои и стал утешать. Она чувствовала – он ее жалеет, ему и самому не по себе, а за всем этим есть в нем уверенная, твердая сила, на которую ей теперь только и осталось надеяться. Она отдает себя этому человеку – и надо сделать это так, как делал бы в любом случае Лаури: все обдумать, все рассчитать – и действовать. Всю жизнь она сможет говорить: в этот день она переменила свою судьбу и это вышло не случайно. Нет, не случайно.

– Я боюсь… я не хочу… – начала она.

Но Ревир прижал ее голову к своей груди, чтоб не видеть ее лицо. Он весь дрожал. Клара крепко зажмурилась – нет, ни за что, никогда больше она не пойдет на такое! Такого ужаса она больше не переживет.

– Не бойся, Клара, – сказал Ревир. – Не надо бояться.

У нее застучали зубы. Это все Лаури виноват, подлец Лаури, это из-за него сердце колотится как бешеное, вот-вот выскочит. О нем, о Лаури, думала она в объятьях Ревира. Наверно, когда-то эта комната служила гостиной, вокруг комья сбившейся пыли, дохлые мухи, и какая-то старая мебель горбится под грязными чехлами. Потолок весь в паутине, и она слегка колышется, хоть воздух и недвижим – ни ветерка, ни дуновения.

К концу сентября, когда разразились первые грозы и принесли прохладу, дом был уже приведен в порядок: починена крыша, подправлены крыльцо и веранда, внутри все покрашено и даже оклеено обоями, которые Клара сама выбирала по образцам в большой книге – бледно-розовые, в мелких, еще не распустившихся розочках. По утрам, когда Клара бывала одна, она сидела на веранде, словно кого-то ждала, или смотрела вдаль, на всю эту землю, неухоженную и, в сущности, ничью, ведь Керт Ревир не позаботился ее засеять. Клара пыталась думать о том, что делает и как это все получилось; пыталась представить себе прежних хозяев фермы, мужа и жену; они прожили здесь всю свою долгую жизнь, все здесь построили, возделывали эту землю, а потом умерли и всего лишились, словно затем, чтобы теперь она, Клара, могла сидеть на их веранде и спокойно глядеть по сторонам… наверно, спокойствие это входит в нее вместе с воздухом старого дома, где еще таится дыхание той старой четы.

Ревир сказал про них так:

– Им было лет по восемьдесят, а то и больше… старик умер первым. Их дети все разъехались, и эта ферма никому не нужна.

Никогда она не слышала ничего печальнее.

Порой она бродила по полям, шла осторожно, несла себя точно сосуд, в котором заключено нечто священное или опасное, что надо оберегать от малейшего толчка. Всякий раз при мысли о ребенке – а думала она о нем почти постоянно, – ей вспоминался Лаури, и даже когда с нею был Ревир, за его лицом ей виделось лицо Лаури… что-то он делает в эту минуту? Вспоминает ли ее? Чтобы по-прежнему его ненавидеть, нужно было бы тратить слишком много сил – он того не стоит. Эти долгие месяцы она провела точно во сне. После, сколько она ни старалась, ей не удавалось припомнить, как же прошло это время. Если б Ревир позволил ей ходить куда-нибудь с Соней, если б ее могли навещать Кэролайн и Джинни (но родные им это запрещали), незачем было бы, дожидаясь, пока родится ребенок, так безоглядно отдаваться этому сонному оцепенению. И еще она ждала боли. Она помнила, как трудно приходилось матери, и ждала тех же мучений. Долгие месяцы беременности точно одурманили ее, она была какая-то ленивая, разогретая и неповоротливая, и немного кружилась голова от мыслей о том, что совершалось в ее теле, и о том, как неслыханно ей повезло: откуда только взялся Ревир? Он оставался с нею часами, обнимал, успокаивал, говорил, как сильно он ее любит, он понял это сразу, с первого взгляда; и еще говорил, как будет заботиться о ней и о ребенке; а Клара слушала и оглядывалась назад, на все пережитое, и пыталась понять, что происходит, но никак не могла собраться с мыслями. Она всегда, как цветок, тянулась к солнцу, и вот ей повезло, солнце в самом деле пригрело – только и всего. Как цветок, она наслаждалась теплом, которым окружал ее Ревир, и в первые месяцы вовсе не уверена была, что это надолго. Ревир оставался с нею в старом доме или они медленно гуляли в окрестных полях и разговаривали, а ей за всем этим чудилась неотступная необъятная тишина, еле уловимый далекий рокот… так рокотал океан, когда они с Лаури лежали на песке под жаркими лучами солнца, так на одной ноте урчали моторы грузовиков и автобусов, что годами возили ее с родными по нескончаемым дорогам…

Ревир купил ей машину – двухместный желтый закрытый автомобильчик – и учил водить. Он давал ей эти уроки на глухих проселках, куда не заезжали другие машины, разве что изредка встретишь воз с сеном, трактор или мальчишек и девчонок на велосипедах. Кларе нравилось водить машину, она сидела за баранкой очень прямо, откинув волосы со лба, вся во власти неудержимого волнения… наверно, в мыслях ей рисовалось сложное переплетение дорог, что ведут в Мексику, переплетение, в котором она, может быть, сумеет разобраться. Глядя на дорожную карту, делаешь поразительное открытие: где бы ты ни был, всегда найдется путь, что приведет тебя в другое место; туда, сходясь, расходясь, пересекаясь, тянутся прочерченные на карте линии, надо только в них разобраться.