Как я только выжил тогда, в Фукугахаме? Повезло, должно быть.

Меня Гичин заметил не сразу. А когда заметил, без промедления свернул плети, сунул за пояс.

– Рэйден-сан? Простите, я был невнимателен. Я не увидел вас.

– Это я должен просить прощения. Я помешал вашим занятиям.

– Я уже заканчивал.

– Очень хорошо, – дальше изощряться в вежливости я не стал, сочтя сказанное достаточным. – Позволите задать вам вопрос?

– Разумеется, спрашивайте.

– Этой ночью вы оказались в спальне молодого господина вторым после Хисикавы?

– Да, верно.

– Почему вы так быстро туда прибежали? Услышали какой-то шум? Призывы Хисикавы? Что-то еще?

– Всё сразу.

– Поясните, прошу вас.

– Подошло время моей смены. Колокол в храме пробил начало часа Быка[35], вот я и проснулся.

– Вы так чутко спите, что услышали отдаленный колокол?

– Да, я сплю чутко. Особенно когда в караул заступать.

– Больше вы ничего не слышали? Вас разбудил колокол, а не что-то другое?

Гичин наморщил лоб, свел к переносице кустистые брови. Его словно загримировали для роли сердитого самурая в театре Кабуки.

– Нет, больше ничего. Меня разбудил колокол.

– Что было дальше?

– Я отправился сменить Хисикаву. Иду мимо главной залы, слышу… Удар? грохот?! Не знаю, как назвать. Будто мне кто оплеуху влепил! Я аж вздрогнул. Бегом в залу, глядь – меч на полу лежит…

– Какой меч?

– Фамильная реликвия. Его на алтаре хранят.

– Не тот ли это меч, которым молодой господин хотел свести счеты с жизнью?

– Да, тот самый. Видать, с подставки сквозняком сбросило. Никогда бы не подумал, что от этого столько шуму быть может! Я меч на место вернул, слышу, Хисикава кричит: «На помощь! С молодым господином беда!» Я и помчался со всех ног.

– Пока добежали, что-нибудь еще слышали?

– Хисикава звал. Еще упало что-то – там, в спальне.

– Тумбочка?

– Она, больше нечему. Я вбежал, вижу: молодой господин себя душит, а Хисикава ему не дает. Мы молодого господина скрутили, угомонили. Он все про долг орал, про верность семье… Потом замолчал.

– Благодарю, дальше я знаю. Вернемся к упавшей тумбочке. Звук от ее падения походил на звук от падения меча? Был громче? Тише?

Гичин почесал в затылке.

– Нет, совсем не похож. Громче? Тише? Вот, знаете, не скажу. Вроде как громче, а вроде как и тише. Это как окунь и осьминог.

– Что? – не понял я.

– Ну, оба в воде плавают. Обоих можно поймать, съесть. А на вид они разные, не спутаешь!

Хорошо сказано. И что мне теперь делать со звуком-осьминогом и звуком-окунем? Оба, кстати, немы как рыбы, пусть осьминог и не рыба… Все, хватит! Возвращаемся из моря в усадьбу.

– До того, как упал меч, вы ничего не слышали? Тумбочка не падала?

– Нет, не слышал. Сперва колокол, потом меч, потом Хисикава. Потом уже тумбочка грохнулась.

– Благодарю вас. Ваш рассказ многое прояснил.

Скорее, еще больше запутал. Я был уверен: во время борьбы жены Ансэя с тумбочкой последняя грохнулась на пол раза два, а то и три. Об этом говорили и царапины на полу, и ссаженный лак на углах, и треснувшая шишечка. Все это я тщательно изучил еще до того, как начал проверять свои догадки, цепляя шнурок амулета за злосчастную тумбочку и роняя ее. Все повреждения были свежими, а главное, появились они до моих опытов.

Что же это получается? Звук падения меча слышат все: будто затрещину кто влепил. Подозреваю, он и господина Цугаву с постели поднял. Зато тумбочка, от которой грохоту невпроворот, не беспокоит никого. Вернее, ее слышат уже потом, когда людей переполошил меч, а после – крики Хисикавы. Что за морок, что за выборочная глухота на всех напала? В том числе и на меня, между прочим.

– Вы позволите еще вопрос?

Гичин ухмыльнулся:

– Да сколько угодно! Что вас интересует?

– Почему в усадьбе отхожее место стоит на столбах? Я думал, под ним выкопана яма, но ямы нет, я проверял. В чем секрет?

– А у вас дома разве не так? – удивился он.

– У нас не так.

– У вас, наверное, живет мало людей, – предположил он. – Или ваша семья богаче семьи Хасимото, а значит, вы можете бросать деньги на ветер.

– Деньги на ветер? Что вы этим хотите сказать?

Ухмылка Гичина стала вдвое шире:

– Слуги каждый день собирают дерьмо: и под своим отхожим местом, и под господским. Яма помешала бы им делать это. Опять же от ямы жутко воняет. Собирают, вывозят и продают на рисовые поля как удобрение. В наших краях слишком мало быков и лошадей, чтобы крестьянам хватало их навоза. Скажите, Рэйден-сан…

Он хитро подмигнул мне:

– Это имеет отношение к странностям молодого господина? Ведь так? Вы бы не стали спрашивать попусту, я же вижу!

– Не имеет, – ответил я. – Просто пустой интерес.

– Ну да, конечно, – всем видом Гичин показывал, что не верит мне ни на медяк, но готов согласиться с любой ложью, лишь бы не мешать расследованию. – Не в обиду будь сказано, но по-моему, вы всегда там, где торгуют дерьмом. Служба, понимаю…

Подозвав слугу, я велел седлать лошадь.

Солнце присело на гребень горы.

Ветер и облака, бегущие по небу, творили чудеса, превращая солнце в волшебную птицу хо-о: яркую, пламенную, с головой петуха и шеей змеи. Она уже начала соскальзывать вниз, за свой случайный насест, чтобы взлететь завтра на рассвете. Ловя далекие отблески, крыша храма Вакаикуса блестела, словно ее заново вызолотили.

Говорят, птица хо-о – счастливое предзнаменование. Ну, не знаю.

– Продолжайте, Рэйден-сан, – сказал настоятель Иссэн. – Продолжайте, прошу вас.

Все время, пока я рассказывал старику о происшествиях в усадьбе, Иссэн подметал крыльцо и ступени храма. Шаркал метлой, шаркал сандалиями. Мусор, листья, побитые жарой, мелкие камешки; какие-то прутики, веточки, щепочки… Ритм движений монаха завораживал, усыплял. Я клевал носом, не прекращая, впрочем, рассказа, вскидывался, тер ладонями виски. Достал бирку, которую получил у привратника на выезде из усадьбы, принялся вертеть ее в пальцах.

Не помогло, стало только хуже.

Как бы не заснуть в седле по дороге обратно! Лошадь у меня что надо, я велел заседлать ту красавицу, на которой приехал к Хасимото. Только ни одна лошадь в мире не удержит всадника от падения, когда тому приспичит свалиться во сне. Надо поторопиться с отъездом из храма, если я хочу вернуться в усадьбу, прежде чем закроют квартальные ворота. Меня, разумеется, пропустят и после заката, и в глухую полночь: скажу, что ездил по служебной надобности, покажу бирку семьи Хасимото и личную грамоту. Но Цугава очень просил меня не задерживаться. Проводил до ворот, настаивал на скором возвращении; трижды спрашивал, обязательно ли мне покидать его дом. Я даже испугался, что дело дойдет до потери лица: кто он, а кто я?