У Вивьен закружилась голова, и она порадовалась, что уже сидит. Ей не страшно было смотреть, как Старина Мак режет кур, а когда Пиппин отрубил себе кончик пальца топором и все побежали к доктору Фарнеллу, она несла этот кончик всю дорогу и ничуть не боялась. Когда они рыбачили на Неранг-ривер, она чистила рыбу быстрее и лучше, чем Роберт. Однако от вида собственной крови ей становилось дурно.

Она дохромала до озерца и немного подрыгала ногой в воде. Кровь ненадолго смывалась и тут же принималась течь снова. Оставалось только ждать.

Вивьен села на каменную плиту и достала перекус. Тонкие кусочки вчерашнего окорока в холодно поблескивающей подливе, картошка и батат, которые Вивьен съела руками, ломтик хлебного пудинга, политый сверху маминым джемом, три овсяные печеньки и сочный апельсин-королек, только что с дерева.

Пока она ела, откуда ни возьмись прилетели несколько ворон и уставились на нее немигающими глазами. Закончив, Вивьен бросила крошки в буш, и вороны, тяжело взмахивая крыльями, улетели за ними. Она отряхнула платье и зевнула.

Ранка больше не кровоточила. Вивьен хотела исследовать дыру в ручье, но внезапно почувствовала себя усталой – непомерно усталой, как девочка в книжке, которую мама читала им вслух. Когда мама читала, ее голос, очень красивый, с каждым словом становился все более чужим, как будто она уходит от детей все дальше и дальше; было здорово слушать этот голос и притом немного обидно, что у мамы есть что-то свое, отдельное от их жизни.

Вивьен снова зевнула, да так, что заныли скулы.

Может, прилечь совсем на чуть-чуть?

Она перебралась на край плиты и заползла в папоротник, так глубоко, что, когда перекатилась на спину, то не увидела неба. Папоротник был мягкий и прохладный, стрекотали сверчки, где-то далеко квакала лягушка.

Надвигалась гроза, и немудрено, что Вивьен сморило – в конце концов, ей было всего восемь лет. Задремывая, она думала про огоньки, и долго ли плыть до Китая, и до чего хорошо сейчас братьям и сестре прыгать с нагретого пирса, и как мамина английская кожа после целого дня на море будет вся в веснушках, и как все наконец вернутся и сядут ужинать за большим столом.

– Вивьен!

Ее имя скатилось с холма, пронеслось через папоротник и достигло ее слуха.

Она резко проснулась.

– Ви-ви-ен!!!

Кричала тетя Ада, папина старшая сестра.

Вивьен села и отбросила с потного лба прилипшие волосы. Где-то рядом гудели пчелы. Она зевнула.

– Деточка, если ты здесь, бога ради, выходи.

В обычных обстоятельствах Вивьен и не подумала бы послушаться, но в голосе ее обычно степенной тети звучали такие истерические нотки, что любопытство взяло верх, и она выползла из папоротников, прихватив посуду для перекуса. Небо уже затянули облака, в лощине лежала тень.

Мысленно пообещав ручейку, что скоро вернется, Вивьен побежала к дому.

Тетя Ада сидела на задней лестнице, обхватив руками голову. Видимо, она каким-то шестым чувством поняла, что Вивьен вышла из буша, потому что повернулась и заморгала так, будто увидела лешего.

– Подойди сюда, деточка. – Тетя Ада поманила ее рукой и тяжело поднялась со ступеней.

Вивьен медленно подошла. У нее было странное ощущение в животе, которое она тогда не смогла бы назвать, но позже научилась распознавать как страх. Щеки у тети Ады пылали красным, и вся она казалась какой-то взвинченной, словно сейчас заорет на Вивьен или влепит ей оплеуху. Вместо этого тетя разразилась слезами и сказала:

– Бога ради, ступай в дом и умойся, ты вся чумазая. Что бы подумала твоя бедная мамочка?

Так Вивьен снова оказалась в четырех стенах. Она не выходила из них все первые черные дни, когда в гостиной стояли деревянные ящики («гробы», называла их тетя Ада), когда взрослые перешептывались, цокали языком и потели в одежде, и без того мокрой от дождя, хлещущего по стеклам.

Вивьен забилась между буфетом и спинкой папиного кресла; в этом гнездышке она сидела не вылезая. Слова и фразы зудели, как москиты в душном сыром воздухе: «Форд»… «с обрыва»… «обгорели до неузнаваемости», – но Вивьен ничего не слушала и думала только о туннеле в ручье и огромном машинном отделении в центре Земли, откуда все-все появилось.

Пять дней она отказывалась вылезать из-за кресла, а взрослые приносили ей еду на тарелках, говорили добрые слова и жалостливо качали головой, а потом, без всякого видимого предупреждения, всякие послабления разом кончились, и Вивьен силком вытащили обратно в мир.

Сезон дождей установился окончательно и бесповоротно, но как-то раз выдался солнечный день, и в душе у Вивьен зашевелился слабый отголосок ее прежней неугомонной сущности. Тогда она выбралась во двор и отыскала Старину Мака. Тот молча стиснул ей плечо морщинистой ручищей, а потом вручил молоток, и они стали вместе чинить ограду. Чуть позже Вивьен подумала было сбегать к ручью, но не сбегала, а потом пошел дождь, и приехала тетя Ада с коробками, и все, что было в доме, упаковали. Любимые туфельки сестры, атласные, которые так и простояли на коврике, после того как мама велела Айви надеть на пикник что-нибудь попроще, бросили в коробку вместе с папиными носовыми платками и старым ремнем. Потом перед домом появилась табличка «Продается». В тот же вечер Вивьен уложили спать на чужом полу, а с кроватей на нее удивленно смотрели двоюродные братья и сестры.

Дом у тети Ады был совсем не такой, как у них: краска не лупилась со стен, муравьи не бегали по скамейкам, в комнатах не стояли огромные букеты цветов, роняя на пол лепестки. Здесь вообще никто и ничего не ронял. «Всему свое место, и каждая вещь на своем месте», – любила повторять тетя Ада, и голос у нее вибрировал, как слишком туго натянутая струна.

Покуда снаружи лил дождь, Вивьен проводила дни под диваном в хорошей комнате, забившись в самую глубь. Холщовая обивка в одном месте порвалась и висела, как занавеска, невидимая от двери; втиснувшись за нее, Вивьен тоже становилась невидимой.

Рваная нижняя сторона дивана напоминала ей о доме, о семье, о прежней веселой безалаберной жизни. Только тут Вивьен иногда чувствовала, что сейчас заплачет. Однако бо́льшую часть времени она просто лежала, сосредоточившись на дыхании: стараясь вбирать как можно меньше воздуха и выдыхать медленно, чтобы грудь не шевелилась. Так можно было проводить долгие часы, даже дни. Снаружи в водосточной трубе журчала вода, а Вивьен лежала с закрытыми глазами и убеждала себя, что сумела остановить время.

Главное достоинство комнаты состояло в ее запретности. Тетя в первый же вечер объяснила: эта комната исключительно для ее гостей, да и то не для любых, а для самых уважаемых. На вопрос, поняла ли она, Вивьен послушно кивнула. Она и впрямь отлично все поняла: в хорошую комнату никто никогда не заходит, а значит, после утренней уборки тут можно спрятаться надолго.

Так и было до сегодняшнего дня.

Преподобный Фоули уже пятнадцать минут сидел на стуле у окна, а тетя Ада угощала его чаем с пирогом. Вивьен застряла в буквальном и в переносном смысле: она была прижата диваном, прогнувшимся под тяжестью тетушки.