…Он возился с матрацем, словно боролся с врагом. После того,как обнаружил на нижней его стороне маленькую круглую дырочку, воспрянул духоми стал прощупывать, но это затянулось надолго, и в конце концов Бестужевплюнул, подпорол перочинным ножичком цветастую ткань, стал копаться в невесомоймассе пуха и легких перышек. Как он ни старался, пух клочьями летел посторонам, на постель, на пол.

Окончательно махнув рукой на конспирацию, Бестужев расстелилна полу простыню и, приняв предусмотрительно кое-какие меры для легендирования,взялся за работу всерьез – черпал пух горстями, тщательно его разминал, бросална простыню, захватывал пригоршнями новую порцию. Очень скоро он выглядел так,словно в потемках залез в курятник воровать кур.

Нервы были так напряжены, что он едва не крикнул, нащупавладонью что-то твердое, продолговатое, маленькое. Выдернул руку, сдул пух.Между пальцами у него тускло поблескивала тупоносенькая пуля – из патрона длякарманного браунинга образца тысяча девятьсот шестого года, калибра 6,35,которым и был вооружен Струмилин…

Приходилось признать, что эта часть Ольгиного рассказа была доподлиннымотражением реальности. То ли она сама, как и рассказывала, стреляла в матрац,то ли видела, как кто-то другой это проделал. Логично предположить, что к тойже самой реальности могут относиться и рассказы о дьяволе. О дьяволе, которыйносит погоны. О дьяволе, который ее агентурил с помощью неосторожных фотографийв парижском стиле. То есть ни о каком не дьяволе, а о хитром, умном, подлом человеке…

Кто? Уж безусловно, не Силуянов – у того гражданский чин, ион не стал бы разгуливать по городу, где его все знают, в форме с погонами,рискуя вызвать опасное недоумение прекрасно его знавших горожан. Значит, кто-тов погонах. К т о?

В дверь постучали – и тут же ее энергично толкнули со всейсилы. Бестужев, как был, с засученными рукавами рубашки, без жилета, посленекоторого раздумья пошел открывать: средь бела дня, в центре города нерискнут…

– Го-осподи! – охнул Иванихин. – Вы что,курей щиплете?

– Да понимаете ли, какой казус… – смущенно поведалБестужев. – Прилег отдохнуть на кровать, а матрас был чуточку распорот,вот часы туда и провалились… Пришлось в конце концов все распотрошить. Ерунда,скажу, чтобы поставили в счет…

– Бывает, – ничуть не удивившись, сказалИванихин. – Однажды в Питере пили мы с одним типусом иззолотопромышленного департамента, так вот он, назюзюкавшись, уронил в клозетнуючашку Станислава третьей степени с груди, – промышленник сочнохохотнул. – Вот это был казус, не чета вашему… Нашли часики?

– Да, вот они…

– Я им сейчас велю, чтобы заменили матрас и денег застарый не требовали, – сказал Иванихин деловито. – Сами виноваты,раньше надо было за прорехами смотреть… И не спорьте. Я для вас и большесделать готов, милейший Леонид… тьфу, черт! Алексей Воинович. Вновь вынужденизвиниться за все прошлые подтрунивания и ругань в адрес вашей службы. Как выих, однако! Я только что от губернатора, тайгу возле Аннинска прочесываютактивнейше, и по окрестным деревням разослали стражников. Поймают вашегобеглеца, да и тех, наряженных мужичками, тоже возьмут, я надеюсь. Ах вы,молодчина! Алексей Воинович, я за вами, собственно…

– С целью?

– Буторина моего помните?

– Конечно.

– А помните, сына женит? Так вот, из церкви онивернутся в самом скором времени, и вы, милейший ротмистр, тоже званы насвадебку. Никаких отговорок не принимаю-с! Нужно будет, сам губернатор велитосвободить вас от жандармских дел. Буторин вас душевно приглашает, наслышан оподвигах ваших… Так что и не спорьте, одевайтесь. Пора ехать. Танька внизу, вэкипаже, тоже вас поблагодарить жаждет…

– А почему бы и не поехать? – вслух подумалБестужев. Сердце при упоминании о Тане сладко ворохнулось.

– Вот то-то! Раз вы тут ищете часики посреди пуха –значит, и нет никаких срочных дел? Что нужно почистить – вызовем лакея, –он потянулся к звонку. – Одевайтесь, Алексей Воинович, посидите с нами,простыми людишками, развеетесь, а то у вас личико весьма осунувшееся, хлебнулилиха…

Огромный кусок зажаренного до хрусткой коричневой корочкигуся опустился к нему на тарелку, где и без того не было никакого оперативногопростора, выражаясь военными терминами.

– Вы уж не обессудьте, господин ротмистр, –умоляюще протянул буторинский младший брат. – Не каждый день случается,почетные гости-с обязаны быть окружены заботою…

Почти точная копия пузатенького и бесхитростного ИннокентияАфиногеновича, он уже изрядно наклюкался, но пока что сохранял вертикальноеположение и членораздельную речь.

– Милейший Андрей Афиногенович, я ведь этак и померетьмогу невзначай… – беспомощно сказал Бестужев.

– А это ничего, это бывает, – обнадежил младшийБуторин. – Не так чтобы очень часто, однако ж выпадает. В четвертом годеАристарх Петрович Сатинов – не изволили слышать? Едок был, доложу явам! – на восьмидесятом пельмене жалобно так икнули и – не приходя всознание… Правда, скажу вам, до пельменей еще много было в чрево утрамбовано…

– Я бы еще пожил, признаться, – сказал Бестужев,вежливости ради исследуя вилкой гуся. – Нравится мне отчего-то этотпроцесс, честное слово…

– Так кому ж не нравится? – Буторин-младший огляделся,прижал палец к губам. – Вот оцените, как человек столичный. Хороша вещица?

Он извлек из кармана поддевки сафьяновый футляр и, держа егониже столешницы, показал Бестужеву. Золотой кулон старой работы с двумякрупными бриллиантами и дюжиной мелких и в самом деле был неплох.

– Красивая вещь, – искренне кивнул Бестужев.

– Только – тс! Перед переменой блюд, когда гостиотойдут от стола размяться беседою, преподнесу новобрачной. Выделка старинная,от батюшки досталось…

Руки у него выписывали вензеля, и Бестужев помог тщательнозакрыть футляр. Отрезав от необъятного гусиного полотка небольшой кусок, налилсебе водки. Оглядел стол.

До сих пор он полагал, что выражение «стол ломился от яств»было не более чем поэтической метафорой, но сегодня это мнение пришлосьпересмотреть. Казалось, стол и в самом деле способен с треском просесть подвсеми вкусностями, что были на нем представлены. Только теперь он началпонемногу понимать, что такое Сибирь, где ни в чем не признают удержу…

Жених восседал с тем глупо-горделивым выражением лица,какое, собственно, всем женихам и свойственно. Невеста была светленькая,пухленькая, самую малость заплаканная, но ничуть не походила на приневоленную.Впрочем, в их сторону Бестужев смотрел мало – его больше привлекал тот уголстола, слева и наискосок, где рядом с отцом сидела Таня.

Она его заметила, конечно, но во взгляде осталась та жесветская холодность. Да и в экипаже, когда ехали сюда, держалась стольравнодушно, что Иванихин даже попенял ей, велев хотя бы пару раз улыбнутьсябравому офицеру, спасшему прорву золота…