День четвертый. Остров Ситэ полностью затоплен, видны лишь башни Нотр-Дам и Сент-Шапель и крыша Консьержери. Сорбонна стоит на берегу огромного озера.

День пятый. Вода достигает площади Трокадеро и Пантеона.

День шестой. Можно совершить лодочную прогулку по площади Тертр, у подножия Сакре-Кер на Монмартре.

День седьмой. Под водой скрывается верхушка Эйфелевой башни…»

Дочитав, Тринитэ застыла за компьютером. Пальцы ее дрожали.

— Но Париж ведь не может вот так исчезнуть… всего за неделю оказаться на дне моря!

— Совсем как Атлантида, — мечтательно пробормотал Сильвен, воображая экскурсантов в полном снаряжении для подводного плавания, готовящихся осмотреть Лувр и Нотр-Дам, а потом совершить прогулку по Елисейским Полям — проплыть над кронами похожих на гигантские водоросли деревьев, заглядывая в окна квартир, словно в иллюминаторы затонувшего «Титаника»…

— Опять завис! — с досадой сказала Тринитэ.

Взглянув на неподвижный курсор, Сильвен заметил:

— Нам еще повезло, что удалось подключиться к Интернету. Несколько кварталов уже остались без связи.

Тринитэ резко поднялась:

— Нужно идти! Вот теперь нам предстоит настоящая работа!

И прежде чем Сильвен успел хоть что-то на это сказать, она быстро расставила книги по полкам, выключила компьютер и, подхватив с кровати куртку Сильвена, протянула ее профессору.

— И где же мы займемся этой «настоящей работой»? — спросил он недоверчиво.

Тринитэ распахнула дверь квартиры, как если бы ответ скрывался за ней, и уже с лестничной площадки крикнула:

— У меня!

Сильвен вышел следом за девочкой, но, когда она начала спускаться по лестнице, в кармане у него зазвонил мобильник — впервые со вчерашнего вечера.

«Может, это мать?» — тут же подумал он, потеряв при одной мысли об этом часть своей уверенности.

Он вынул телефон и, увидев имя абонента, побледнел.

— Какая-то проблема? — спросила Тринитэ, обернувшись.

— Подожди меня внизу. Я спущусь через пять минут.

— Но…

Не дослушав ее, Сильвен захлопнул дверь. Напрасно Тринитэ прижала ухо к замочной скважине — ей не удалось ничего услышать, потому что Сильвен ушел вглубь квартиры. Распахнув окно, выходившее на развалины древнеримского амфитеатра, он перегнулся через подоконник и только после этого нажал клавишу соединения.

— Габриэлла?..

Воскресенье, 19 мая, полдень

— Вы по-прежнему даете интервью, лежа в постели, месье Маркомир?

Немного поколебавшись, гуру ответил:

— Да, таковы обстоятельства.

Старая журналистка вздрогнула, заметив ледяной взгляд Маркомира, блеснувший из-под синих очков.

— А ваши гориллы так и останутся здесь?

Гуру слабо улыбнулся и откинулся на разноцветные подушки. Waterbed[10] заколыхалась, и «прилив» достиг колен журналистки, сидевшей у кровати с диктофоном в руке.

— Ну, хорошо, — сказал Маркомир и щелкнул пальцами. — Вы можете идти, я хочу остаться один с мадам… мадам?..

— Шмидт, — быстро ответила журналистка, в то время как пятеро мощных, наголо остриженных охранников молча покинули комнату. Движения их были механическими, словно у роботов.

Оставшись наедине с журналисткой, Маркомир окинул ее пристальным недоверчивым взглядом. Лет шестьдесят, упрямая, въедливая…

— Я вас слушаю…

— Я хочу написать о вас подробную статью, — с места в карьер заявила журналистка. — На всю последнюю полосу вторничного номера.

— Если «Фигаро» к тому времени еще будет выходить… — произнес Маркомир без всякой иронии, бросив мимолетный взгляд в окно.

В небе носились целые стаи птиц, как перед грозой.

— Что именно вы хотите знать? — спросил он затем у журналистки.

— У меня уже достаточно материала, но я бы хотела прояснить некоторые малоизвестные детали вашей биографии.

Она заметила, что при этих словах уверенности у Маркомира убавилось. Его улыбка застыла, взгляд помрачнел. Но он по-прежнему любезным тоном произнес:

— Я слушаю.

— Ваши родители назвали вас Жан-Мишель, в честь вашего дедушки с материнской стороны, Жана-Мишеля Фабриса, который выращивал виноград в Рабастане?

Маркомир застыл с открытым ртом. Потом быстро посмотрел по сторонам, словно в поисках поддержки. Журналистка снова заговорила:

— Когда вы уехали из родительского дома в возрасте тридцати двух лет — вас действительно выгнали за то, что вы избили вашу мать, которая провела восемь месяцев в больнице?

Маркомир побагровел:

— Но…

— Когда вы прибыли в Париж, вы действительно встретили Клода Бриана, торговца с блошиного рынка, который вовлек вас в занятия мужской проституцией, что и было вашим источником дохода в течение шести лет?

— Прекратите!

Гуру был вне себя. Он испытывал ужас при мысли о том, что охранники могли услышать эти кощунственные слова, и с трудом сдерживался, чтобы не закричать… и не задушить эту хрычовку, сидящую возле его кровати. Но журналистка невозмутимым тоном продолжала:

— Когда вы в ходе своей… профессиональной деятельности познакомились с герцогом де Лабарром, могли ли вы вообразить, что он воспылает к вам такой страстью, что завещает все свое имущество, в том числе и место, называемое «Цветочный город», в Тринадцатом округе Парижа? Могли ли вы вообразить, что он умрет спустя всего несколько недель после того, как впишет вас в свое завещание?

У главы Протейнианской церкви перехватило дыхание.

— Это… это… это клевета!

Журналистка оставалась невозмутимой. Лишь слегка ядовитым тоном она произнесла:

— Вы, как и я, знаете, что я ничего не выдумала.

С этими словами она протянула ему папку, на обложке которой было написано: «Протей Маркомир. Конфиденциальная информация. Министерство внутренних дел».

— Клевета… клевета… — бормотал он лихорадочно, пролистывая страницы и разрывая их одну за другой.

— Это всего лишь копия, месье Фабрис.

Услышав свою настоящую фамилию, Маркомир вздрогнул от отвращения. Ему все сильнее хотелось удавить эту старую мерзавку!

— И когда вы рассчитываете это опубликовать?

Посетительница обвела взглядом голые стены большой комнаты-мансарды, потом мягко улыбнулась:

— Думаю, вы уже догадались, что я не журналистка, месье Фабрис.