Он знал наизусть нормы вспашки и уборки на машину. Нормы из года в год не выполнялись. Многих директоров это не заботило: главным было «спустить» и «довести» приказы сверху. Оттуда на низовых руководителей только-то и рыкали: «Снимем. Привлечем к партийной ответственности. Отдадим под суд».

Многие директора увольнялись, оставляя в наследство народу захиревшие жалкие угодья и отрыжку канцелярско-бюрократического управленства в лице нескольких воспитанных им последышей.

Он внимательно, с карандашом, прочел труды Ленина и его теоретических предшественников. И — ужаснулся: это были мысли высокоителлектуальных бандитов, ни в грош не ставящих человеческую жизнь. Изумляли потрясающие в своей емкости и уверенности лозунги:

«Кто был ничем, тот станет всем», «Грабь награбленное», «Экспроприация экспроприаторов», «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», «От каждого — по способностям, каждому по потребностям», И — венец современной партийной лжи: «Будущее поколение будет жить при коммунизме!».

В стране, где утвердилась эта наглая бесовщина, он родился, вырос, и теперь усердно и кропотливо трудился под властью тех, кто всю подобную муть воспринимал своим руководящим достоянием…

Чтобы выжить, будучи органическим чужаком в шестернях этой машины, требовалась выдержка, дипломатия, умение вести игру, одновременно используя человеческие слабости оппонентов и исподволь проводя в жизнь собственную линию.

В этом немало помогал отец, мудрый, собственным разумом богатый и многоопытный. Его и мать он перевез на юг России, уверенный, что они приживутся здесь, и не ошибся: всем нашлось отрадное дело. Отец возглавил отдел кадров, а мать возилась с детьми: два сына и две дочери отныне украшали богатый и основательный дом Кирьяна.

Он подписывал кучи накладных в своем кабинете, когда деловитая полная секретарша, — напористая казачка из местных, войдя и притворив за собой дверь, доложила стесненным полушепотом:

— Мужик какой-то к вам… Страшный какой-то… Говорит, знакомый ваш…

— Почему страшный?

— Жуть какая-то от него…

— Ну, давай сюда эту жуть…

И вошел Федор. Нет, не Федор. Человек, в котором угадывались черты полузабытого паренька из того давнего и смутного, где были задушевные разговоры в ночной тиши комнаты общежития, их веселое и отчаянное скольжение по ледяным горкам, когда от станции пробирались к деревне, отмеченной в сумерках чернеющего неба золоченым крестом, румяные щеки приятеля, обожженные морозом, его сверкающие юные глаза…

— Федя, — сказал Кирьян потерянно, не в силах привстать из-за стола.

Большой внутренней силой веяло от этого худощавого, сдержанного в движениях и жестах человека, и глаза его были неподвижны и невыразительны, хотя сквозил в них ум, опыт и спокойствие перед любым возможным испытанием.

— Я, видимо, несколько изменился, — произнес посетитель, отмеченный чертами того, кто ранее именовался добрым и безответным Феденькой.

— У тебя шрам на щеке… — глупо брякнул Кирьян. — Все лицо тебе изменил…

— Я сидел в тюрьме, — кратко ответил тот. — И там случалось всякое.

— За что?

— Я располагаю временем и могу кое-что рассказать, — учтиво наклонил голову Федор. — Во-первых, разыскал я тебя через адрес твоих родителей. Во-вторых, я не писал, потому что не ведал, каково будет окончание моей тюремной истории. А писать до ее окончания полагал бессмысленным. Итак. Есть ли у тебя время выслушать меня?

— У меня есть сколько угодно времени выслушивать тебя!

— Так вот… Расстались мы с тобой на призывном пункте…

Федор говорил спокойно и бесстрастно, словно под протокол. Кирьян, с болью и содроганием выслушивающий его, то и дело вставал со стула, подходил к окну, вглядывался, болезненно щурясь, в голубенькое безмятежное небо. Почему же он стал баловнем судьбы? Почему все рогатки, расставляемые ему жизнью, он прошел, не оцаравшись, и не повредившись ни об одну? Дело в удаче, в характерах, в промысле высших сил?

Нет ответа…

— Я ненавижу уголовный мир, — донеслось до него. — В этом мире нет никакой правды. Но он существует, и будет существовать. Еще долгие, полагаю, века. И в нем мне отныне определено место. Довольно почетное, хотя тем не горжусь. В «воры в законе» не пошел, имея к такому званию предубежденность. Место зарезервировано, но пусть покуда пустует. Хочу попробовать жить и работать в качестве законопослушного гражданина. Если возьмешь к себе — стану сельским тружеником. А там уж — как карта ляжет, понятное дело… Обещаний, что со мной для тебя без неприятностей обойдется, не даю, поскольку вся жизнь моя — череда непредвиденных обстоятельств. Даю обещание уклоняться от них.

— Работы у меня хватает, — сказал Кирьян. — Контролером пойдешь?

— В мусора, значит?

— Типа того. Но труд вдумчивый, интеллектуальный…

— Попробуем и это…

— Остановишься у меня. Дом большой, комната найдется…

— Я не один. Со мной — Вера.

— Какая Вера?

— Та самая, она выжила, — сказал Федор. — И судили нас вместе. После были лишь письма… Потом — встреча. Но она со мной — навсегда, чтобы ты понимал. Она — это все.

— Значит, тому и быть, — сказал Кирьян. — Едем домой, Федя.

— А Арсений как? Встречались?

— Да куда мне от него деться, суматошного… И тебе с ним свидеться, думаю, предстоит. Но — не скоро… Прошлой зимой сел. На три года.

— Слышал о нем. Этот точно в «воры» вылупится…

— Погибающая душа, Федя…

— О, как… Значит, от Бога-то ты не отказался, коммунист?

— Главное — второстепенному не помеха.

— Ну, то и ко мне применимо…

В пятницу Серегину позвонила знакомая женщина Нюра, попросив об услуге: составить ей компанию в поездке на дачу. Истекали последние осенние деньки, еще отмеченные робким полуденным солнцем и прозрачными небесами, но вот-вот должна была грянуть предзимняя непогодица, и оставленное за городом хозяйство надлежало обиходить до далекой весны.

С Нюрой — одинокой бездетной дамой возраста слегка за сорок, Олег познакомился случаем: выйдя из дома, увидел дамочку, морочившуюся со сменой проколотой покрышки на машине, стоявшей на криво и опасно наклоненном домкрате. Установка домкрата являла важный шаг для достижения цели, но колесные гайки усилиям нежных ручек не поддавались, тем более, отвернуть их Нюра пытались в обратную сторону.

Мимо этого маленького женского несчастья Серегин не прошел равнодушным, за что в тот же вечер был вознагражден благодарной женщиной домашним ужином и парой рюмок смородиновой настойки ее собственного приготовления. Дело до интима не дошло, но, по намекам Нюры, в дальнейшем таковой мог и подразумеваться. Олег, впрочем, не настаивал. На свою обделенность вниманием противоположного пола он не сетовал, а потому роль джентльмена платонического образа далась ему непринужденно. К тому же он следовал правилу: не спеши бегать за бабой, как за трамваем, — придет другой…