тебе данная лично, но тебе, как члену Церкви, и дана тебе от части, не уничтожая совершенно твою личную ложь; дана же Церкви в полноте истины и без примеси лжи. Посему, не служи Церкви, но повинуйся ей, чтобы не отнялась от тебя мудрость[440].

Теория Булгакова вобрала в себя современные лингвистические теории, что позволило по-новому изложить представления Хомякова об участии в жизни церкви.

Молитва для Булгакова – это мост между эмпирической человеческой реальностью и Богом, или, возможно, жизнью в Софии.

Мостом, через которое трансцедентное может открываться, не разрушив имманентного, не разорвав его на части, является слово-имя, логос в человеке. Звуковая личина слова в данном случае закрывает солнце и предохраняет человека от ослепления и попаления: как мы смотрим на солнце чрез затемненные стекла, так и ИМЯ Божие скрывается для нас, а вместе и открывается в слове, нашем человеческом, звуковом слове, которое оказывается некоей абсолютной Иконой невместимого, нестерпимого, трансцедентного Имени, самого существа Божия, Я Божьего[441].

Имя Бога – путь к самому Богу.

Но в Имени Божием Господь Сам Себя именует в нас и чрез нас, в нем звучат для нас громы и сверкаю молнии Синая, присутствует энергия Божия, которая (согласно заключению царьградского собора по поводу паламитских споров) неотделима и от самого Божества, хотя и не отождествима с Ним[442].

Хотя предложенная Булгаковым теория имени Божьего представляет собой естественный результат догматических споров предыдущих лет и, следовательно, подводит итог ряду его работ, созданных в 1910-е годы, она имеет более широкое значение, поскольку в ней прослеживается четкая и непосредственная связь Собора с модернистскими теориями начала века. Если бы церковный Собор прошел так, как планировалось, он ознаменовался бы конкретной исторической разработкой богословских вопросов, поставленных светским модернистским движением 1900-х годов. Булгаков объединил современные «научные» представления о языке со сложными богословскими вопросами в постановке отцов церкви (Дионисия Ареопагита, Феодора Студита), выработав такую догматическую позицию, которая была бы приемлема для мыслящих людей в XX веке: она была «легитимизирована» обращением к современным языковым теориям. В известном смысле труд Булгакова воплотил стремление Мережковского, Розанова и других пересмотреть христианское вероучение таким образом, чтобы оно оказалось притягательным для живущих в XX столетии. В результате появилось представление об участии в деятельности православной церкви, которое постепенно стало общепризнанной частью современного православного богословия, хотя и не было официально обнародовано до окончания Собора[443]. С точки зрения Булгакова, церковный Собор явился одним из важнейших событий современной истории религии, а никак не простым побочным продуктом политической реформы. Он предлагал Собору принять новый подход к молитве и вовлеченности членов церкви, усвоив современное представление о слове как символе, и тем самым узаконить новое толкование церковного вероучения. Богословское творчество должно было стать сферой деятельности всех членов церкви.

И аргументы, выдвинутые в ходе дебатов о патриаршестве, и сформулированная Булгаковым позиция преобразованной церкви о всеобщем участии в творческом создании догмы включали в себя элементы модернистских дискуссий о языке предыдущих десятилетий. Эти дискуссии тесно переплетались с богословскими и церковными проблемами; они наполняли интеллектуальным содержанием работу церковного Собора и дебаты о восстановлении патриаршества. Возобновившиеся в начале века христологические споры заново подняли вопрос о значении Слова или Логоса, став источником догматических аргументов в пользу восстановления патриаршества; эта же самая дискуссия, сливаясь с «еретическим» движением имябожия, позволила Булгакову развить православную теорию молитвы, которая наделяла каждого члена церкви возможностью участвовать в создании и пересоздании его связи с Богом через посредство церкви. Физическое участие в церковном соборе было бы чуждо для таких деятелей литературы, как Белый, Иванов, Блок и другие; однако их идеи о природе Логоса и теории соборности внесли значительный вклад в разработку церковного вероучения.

Глава двенадцатая

Пути церкви и государства расходятся

Церковный собор с его соборностью и симфонией, с его приверженностью специфически православному понятию соучастия в деятельности церкви работал в период краткой передышки, возникшей из-за разницы во времени между революционными событиями в Петрограде и Москве. Он работал в воображаемом контексте будущей России, управляемой церковным Собором и некоей светской формой выборной власти, в которой не на основе прямой демократии, но в соответствии с духом соборности принимал бы участие весь православный народ. До столкновения этого видения с реальностью революционной политики оставались считаные месяцы; момент этого последнего противостояния сбывшегося и несбывшегося можно довольно точно датировать: это январь 1918 года, хотя революционные события, конечно, начали оказывать влияние на деятельность Собора задолго до него.

Первое явное столкновение произошло в дни Октябрьской революции 1917 года и отразилось на ходе соборной дискуссии по поводу патриаршества. Если на заседаниях отделов в основном обсуждались аспекты восстановления патриаршества по существу, то в общих соборных дискуссиях догматические и исторические вопросы отошли на второй план, уступив место тому, что стало первостепенным и самым убедительным аргументом в пользу патриаршества: в условиях текущих бурных событий восстановление этого института превратилось в настоятельную необходимость. Основные дебаты о патриаршестве развернулись как раз тогда, когда большевики захватили власть, на заседаниях Собора 11–28 октября. Рост беспорядков в стране – корниловский мятеж в августе, формирование третьего по счету кабинета Временного правительства, успех большевиков на сентябрьских выборах в Петроградский и Московский советы, а также катастрофическое падение экономики и деморализация армии на фронтах – служил для делегатов Собора дополнительным аргументом в пользу восстановления патриаршества. Революционная обстановка подсказывала новый набор аргументов «за». Атмосфера дискуссии изменилась: на смену рациональным доводам пришли в высшей степени красноречивые увещевания, а тонкость и стройность догматических и канонических обоснований была вытеснена всеобщей озабоченностью проблемой высшего руководства, которое направляло бы церковь в период текущего кризиса.

Тон был задан вступительным словом епископа Астраханского Митрофана: «Нам нужен патриарх, как духовный вождь и руководитель, который вдохновлял бы сердце русского народа, призывал бы к исправлению жизни и к подвигу и сам первый шел бы впереди». Он подготовил столь завышенные ожидания, риторически вопрошая:

Удастся ли Церковному Собору остановить эту разруху и ввести церковную жизнь в правильное русло? И с тревогою взирая на прошлое и не особенно питая надежду на будущее, русский народ пришел к убеждению, что коллегия его не спасет, ввиду ее безжизненности и безответственности, отсутствия подвига и дерзновения. Время повелительно требует подвига, дерзновения, и народ желает видеть во главе жизни церковной живую личность, которая собрала бы живые народные силы. И голос такой личности, несомненно, найдет живой отклик в сердце народном. А как