Джонсон и не догадывался, что единственное испытание, которое свалилось на Энни Гленн, – это пугающая перспектива выйти из дома и секунд шестьдесят заикаться над несколькими фразами. А теперь… различные чиновники и сотрудники секретных служб звонили по телефону и колотили в ее дверь, чтобы сообщить миссис Гленн, что вице-президент уже в Арлингтоне, сидит в служебном лимузине. Он хочет войти в ее дом и минут десять изливать супруге астронавта свою ужасную техасскую душу перед национальным телевидением. Для нее это было самым страшным во всей американской космической программе, за исключением разве того, что под Джоном взорвется ракета. Сначала Энни пыталась держаться вежливо. Она сказала, что не может попросить журналиста «Лайф» уйти – не только из-за обязательств контракта, но и чисто по-человечески. Уэйнрайт, который был совсем не дурак, решил в это не вмешиваться и сказал, что лучше откланяется. Но Энни вовсе не собиралась лишаться защитника. Она начала сердиться и заявила Уэйнрайту: «Вы не уйдете!» От гнева миссис Гленн даже перестала заикаться. Она практически приказывала ему остаться. Вследствие заикания окружающие часто недооценивали Энни, и люди Джонсона не понимали, что перед ними жена пионера-пресвитерианина, живущая полной жизнью в двадцатом столетии. Она могла легко справиться с ними, призвав на помощь гнев Божий. Наконец все поняли: им с миссис Гленн не справиться. И позвали на выручку сотрудников НАСА, чтобы те заставили ее сыграть свою роль. Но это нужно было сделать очень быстро. Джонсон ждал в своем лимузине в нескольких кварталах отсюда, кипя от гнева и ругаясь. Он отчаянно пытался понять, почему, черт побери, никто из его помощников не может справиться с домохозяйкой. Помощники кивали на НАСА, а сотрудники НАСА, в свою очередь, тоже вставали на дыбы. Время поджимало, и делегация направилась в ангар С, чтобы встретиться с самим астронавтом.

И вот перед ними предстал Джон, который еще не снял сетку от скафандра и не отсоединил провода датчиков от грудной клетки… Джон, покрытый потом, измученный, очень уставший после пяти часов ожидания того, как сотни тонн жидкого кислорода и керосина взорвутся у него за спиной… А начальство из НАСА думает только об одном: как осчастливить Линдона Джонсона. И Гленн позвонил Энни и сказал:

– Слушай, если ты не хочешь, чтобы вице-президент, телевизионщики или еще кто-нибудь вошли в дом, то я поддерживаю тебя на все сто, – так им и передай. Я не хочу, чтобы Джонсон и все остальные переступали порог нашего дома!

Это было именно то, что требовалось Энни, и она просто превратилась в каменную стену. О том, чтобы пустить Джонсона в дом, теперь и речи не шло. Вице-президент, конечно, был в ярости. Его вопли и проклятья раздавались по всему Арлингтону. Он поносил своих помощников. Скоты! Ублюдки! Уэбб едва мог поверить в происходящее. Астронавт и его жена захлопнули дверь перед носом самого вице-президента США! Уэбб коротко переговорил с Гленном, но Джон не отступил ни на дюйм. Он сказал, что Уэбб перегнул палку.

Перегнул палку! Да что такое, черт побери, происходит? Как можно говорить такое ему, человеку номер один, администратору НАСА? Уэбб вызвал нескольких своих представителей и описал ситуацию. Он сказал, что собирается пересмотреть порядок летных назначений, то есть заменить Гленна другим астронавтом. Для этого полета нужен человек, который лучше понимает более широкие интересы программы. Подчиненные смотрели на него как на сумасшедшего. У него это не получится! Астронавты не согласятся! Да, между ними есть разногласия, но в этом случае они выступят сплоченной армией… И тут до Уэбба стало доходить то, чего он никогда как следует не понимал раньше. Астронавты не были его людьми. Это была новая категория американцев. Они были воинами поединка. Пожалуй, это он был их человеком.

Можно себе представить, что случилось бы, попытайся Уэбб пустить в ход свою власть. Карты раскрыты. Семеро астронавтов «Меркурия» выступают на телевидении и объясняют, что в то самое время, когда они рискуют своими жизнями, Уэбб вмешивается, пытаясь заслужить благосклонность Линдона Джонсона. А вице-президент США хочет отомстить жене Джона Гленна, которая не пустила этого ужасного неотесанного техасца в свою гостиную, где он собирался покрасоваться перед национальным телевидением… Джонсон сидит в своем кабинете в Вашингтоне, а они рискуют своими шкурами в ракете… Да, все было бы именно так. Уэббу пришлось бы отчаянно делать опровержения, а Кеннеди – .выступать в роли третейского судьи. И нетрудно предположить, каким оказалось бы окончательное решение. О замене астронавтов и речи бы не шло.

Вскоре после этого Уэбба в его тайном офисе навестил старый друг, перед которым он раскрыл свою душу.

– Ты только посмотри на этот офис, – сказал Уэбб, обведя рукой комнату со всеми соответствующими атрибутами министерского уровня. – А я… не могу… заставить… выполнить… астронавта… простой… приказ!

Но в следующее мгновение его настроение переменилось.

– И все равно, – сказал он, – я люблю этих парней. Они рискуют жизнью ради своей страны.

Драйден и Гилрут решили отложить запуск ракеты, по крайней мере, на две недели, до середины февраля. Гленн сделал заявление в прессе по этому поводу. Он сказал, что для любого, кто знаком с летными испытаниями, такие задержки – обычное дело; они являются составной частью тестов. Главное – не обращать внимания на людей, которые впадают в панику, если что-нибудь не происходит немедленно, сразу же… Потом Гленн поехал домой в Арлингтон в трехдневный отпуск. Пока он находился там, президент Кеннеди пригласил его в Белый дом на приватную встречу. Уэбба и Джонсона он не пригласил.

20 февраля Гленн снова лежал на спине в капсуле «Меркурия» на верхушке ракеты «Атлас». В паузах во время обратного отсчета он проверял карту контрольных проверок и рассматривал окружающий пейзаж через перископ. Когда Джон закрывал глаза, ему казалось, что он лежит на палубе старого корабля. Ракета скрипела и проворачивалась, раскачивая капсулу. В «Атласе» было в 4,3 раза больше топлива, чем в «Редстоуне», включая восемьдесят тонн жидкого кислорода. Вследствие низкой температуры жидкого кислорода тонкая оболочка и трубы ракеты сжимались и скрипели. Гленн находился на высоте девяти этажей. Ракета казалась на удивление хрупкой – из-за того, как она скрипела и гудела. Сжатие корпуса вызывало высокочастотные вибрации, жидкий кислород шипел в трубах, и в капсуле словно бы завывал ветер. Точно такое же завывание они слышали по утрам в Эдвардсе, когда заправляли D-558-2 много лет назад. В перископ Гленн мог видеть окрестности в радиусе нескольких миль, вплоть до Банана-ривер. На берегах он заметил тысячи людей. Некоторые из них жили там в трейлерах еще с 23 января, на этот день был намечен первый полет. Они даже избирали мэра своего лагеря, – словом, неплохо проводили время. Месяц в лагере на берегу Банана-ривер – это совсем не долго по сравнению с величием грядущего события.

Их там собралось несколько тысяч, насколько Гленн мог увидеть в перископ. Люди казались очень маленькими. И все они, с восторгом и содроганием, размышляли, каково бы им сейчас было на месте Гленна. Как, должно быть, ему страшно! Расскажи нам! Это все, что мы хотим знать! Страх и азарт – и ничего больше. Лежа на спине с согнутыми коленями, втиснутый в эту глухую кобуру с закрытым люком, Гленн лишь чувствовал время от времени, как бьется его сердце. Причем пульс был медленный. Обычно это никого не волновало: все говорили, что пульс – вещь индивидуальная, с разными тонкостями. Да и вообще датчики стали прикреплять к пилотам всего пять лет назад. Пилоты возмущались и не придавали их показаниям никакой важности. Все знали – хотя и не говорили вслух, – что эти датчики отражают эмоциональное состояние человека очень приблизительно. И все знали, что Гас Гриссом слегка поддался панике. Во время обратного отсчета пульс у него поднялся до ста ударов в минуту, подскочил до ста пятидесяти во время запуска и оставался таким на протяжении всего периода невесомости. Затем он вновь подскочил, аж до ста семидесяти ударов в минуту, непосредственно перед запуском тормозных двигателей. Никто – по крайней мере вслух – не делал из этого никаких заключений, но… это не было признаком нужной вещи. Добавьте к этому еще поведение Гаса в воде… Говоря о людях, которые паникуют во время неудачных испытаний, Гленн заявил, что надо уметь контролировать свои эмоции. Что ж, своим поведением он полностью подтвердил собственные слова. Ни один йог не мог лучше Гленна контролировать свои пульс и дыхание! (Как показывали приборы во время медосмотров, частота его пульса никогда не превышала восьмидесяти: пульс Джона держался на уровне семидесяти ударов в минуту, не выше, чем у любого здорового уставшего человека, пьющего чай на кухне.) Внезапно Гленн почувствовал, что пульс резко подскочил; при этом он испытал какое-то странное ощущение и понял что это было чувство напряжения. (Молодые врачи дружно в ужасе переглянулись, а затем пожали плечами.) Тем не менее Гленн знал, что не испытывает страха. И он не лукавил. Это было больше похоже на состояние актера, который в очередной раз собирается сыграть знакомую роль, но перед более многочисленной публикой и в более престижном театре. Он с самого начала знал, какие ощущения будет испытывать. Главным теперь было «не запутаться». «Пожалуйста, Господи, не дай мне запутаться». На самом деле вряд ли Гленн мог бы забыть какое-нибудь слово или движение. Ведь он был пилотом-дублером – все теперь говорили «пилот» – и Шепарда, и Гриссома. И хотя перед самым первым полетом положение его было неопределенным, Гленн прошел через все те имитации, что и Шепард, и повторил большинство имитаций Гриссома. А тренажеры, на которых он занимался уже как первый пилот первого орбитального полета, превосходили по сложности все то, через что он проходил раньше. Гленна даже помещали в капсулу на верхушку ракеты и отодвигали подъемник, потому что Гриссом доложил о странном ощущении: когда он наблюдал в перископ за подготовкой к полету, непосредственно перед взлетом, ему казалось, что подъемник падает. Следовательно, Гленн должен был адаптироваться к этому ощущению. Его поместили в капсулу и дали инструкцию – наблюдать в перископ, как отъезжает подъемник. И у него не должно возникнуть никаких незнакомых ощущений! Кроме того, Шепард и Гриссом рассказали Джону об отличиях реального полета от имитаций. В центрифуге ты чувствуешь себя так-то, а в настоящем полете ты испытываешь почти то же самое, но с такими-то отличиями. Еще ни один человек на свете не пережил так полно предстоящее ему реальное событие. Гленн лежал в капсуле на спине, готовый к тому, на что было нацелено его огромное самолюбие Пилота-Пресвитерианина вот уже пятнадцать лет: продемонстрировать миру свою нужную вещь.