Энейд встретила нас в прихожей и проводила в гостиную, а там у огня отдыхал Брак – левая рука у него всё ещё висела на ремне.

– Утро доброе, тётя!

Она скосила на меня единственный глаз.

– Добрее не бывает, – проворчала она. – Каким это ветром тебя сюда занесло, Томас Благ?

– Нельзя мне, что ли, нанести светский визит любимой тётушке?

Она фыркнула и пригласила нас садиться. Я перекинулся парой слов с Браком, а потом тётушка Энейд подобрала свою клюку и подняла телеса со стула.

– Анне с Браком есть о чём посудачить, уж в этом не сомневаюсь, – проговорила она, хотя ума не приложу, о чём бы им судачить. – Пойдём-ка на кухню, побеседуешь со своей старой толстой тёткой.

Ясное дело, что-то есть на уме у старухи, о чём она хочет потолковать со мной лично, так что я поднялся и пошёл следом. На кухне она выгнала прочь Кординову девчонку и затворила дверь.

– Что такое, тётя? – спросил я.

Она села за кухонный стол, а я подсел к ней – пусть соберётся с мыслями. Тётушка же не стала тратить времени даром.

– Что это за игру, во имя всех богов, ты затеял? – строго спросила она, как только я сел. Я аж моргнул от неожиданности.

– Ты о чём?

– На прошлой неделе ты напал на Колёса. Сжёг сраную «Жеребятню», как я слышала.

– Да, было такое, – сказал я.

– К тебе вернулись все заведения, Томас. Дело сделано. К чему дальше проливать кровь с Адити? До войны ведь всё шло прекрасно, разве нет?

– А что, да? Могло ли быть всё прекрасно, пока работала эта помойка?

– Это тебя никогда не касалось, – сказала она. – Ты распоряжаешься в Вонище по-своему, а Мамаша Адити распоряжается по-своему на Колёсах, так ведь и должно быть.

– А может, мне мало, – возразил я. – Может, я хочу заполучить себе и Колёса тоже? Может, дорогая моя тётушка, мне противна сама мысль, что этот гадюшник проработает ещё неделю?

Она отвернулась и смачно сплюнула на пол – и похрен, что мы сидим на её же собственной кухне.

– Они же, мать их так, объявят тебе войну! – прошипела она. – Ох, надо мне было найти какой-нибудь способ не уходить в паршивую эту обитель. Надо мне было не выпускать из рук рычагов, пока вас не было, как я и обещала. Тогда, может, не случилось бы всей этой заварухи.

– Замуж тебе надо было выйти, – возразил я. – И давно ещё. Пилить какого-нибудь бедолагу, а меня оставить в покое.

– И что же, плодить спиногрызов? – фыркнула тётушка. – У нас в стране и так уже вдвое больше ртов, чем она способна прокормить; вот почему мы вечно воюем. Нет уж, спиногрызы, Томас, – это не для меня. Брат мой, вон, вырастил двоих-то, так что уже, как по мне, более чем достаточно Благов на свете.

Братом её, понятно, был мой отец, и мне не хотелось, чтобы беседа принимала такой оборот.

– Благочестивым это на пользу, – ответил я. – Сейчас ко мне идут деньги, много денег, а я расходую их с умом. Из Даннсбурга скоро прибудет новое вооружение и новые люди, которые возьмут его в руки. Я задумал выдавить Мамашу Адити с Колёс и забрать их себе.

– Так это же кровь ради крови, – сказала она. – Колёса тебе ни к чему.

Я покачал головой:

– Всё это ради Благочестивых. Ради безопасности того, для чего мы всегда трудились.

Всё это делается, естественно, потому, что так велела Эйльса и Слуги королевы. Чтобы спасти всех нас от ужасов нового Абингона, от осады, голода и рабства, но этого тётушке слышать не следует.

– Бес в тебе сидит, Томас Благ, – сказала Энейд. – Всю жизнь сидел, и нечего тут грешить на войну. Я-то помню, какой ты был ещё подростком. Двенадцати лет от роду прибежал ко мне домой посреди ночи вместе с твоим младшеньким и сказал – отец умер, и не видно было, чтобы ты о нём горевал.

Не было, и быть не могло. Похоже, теперь увильнуть от этого предмета невозможно. Я задумался, мелькали ли когда-нибудь у тётушки Энейд хотя бы самые отдалённые догадки, что же сталось с отцом на самом деле. Вряд ли. Я и не хотел об этом думать, но её речи распахнули тайник в недрах моей памяти, и оттуда поползли кошмары, хотелось мне этого или нет. У меня вспотели ладони, сдавило горло. Я снова увидал перед собой лицо отца. Он меня частенько поколачивал, и не только. Матушка померла через два года после рождения Йохана, и наступили тяжёлые времена. Отец был жесток и много пил, но в Вонище это свойственно многим мужчинам. Он всё-таки приходился мне отцом, а отцовская рука обычно тяжела. Ладно бы это, но отец меня не только бил. Отец ещё и запускал свои мозолистые руки туда, куда его не просили. Никому не захочется, чтобы собственный отец лез тебе в штаны, но когда это началось, я был ещё мал. Было мне всего семь-восемь годков, и тогда я думал, что, наверно, так все отцы делают. Тут я, понятно, ошибался, но по тем временам иной жизни не ведал. Когда я уже знал, что бывает и по-другому, было слишком стыдно кому-нибудь об этом рассказывать. Когда мне стукнуло девять, вошёл он как-то ночью ко мне в спальню, навалился на меня сверху – да и воспользовался, как пользовали мальчиков в «Жеребятне». Так длилось три грёбаных года, а я терпел. Терпел, потому что приходилось терпеть, потому что я был ребёнком, а он – моим отцом, и я его всё-таки любил, несмотря ни на что. Он говорил: если, дескать, я его люблю, то должен ему это с собой позволять. Говорил, что я это заслужил, что я перед ним в долгу, а я верил, что это правда. Я-то был ещё несмышлёнышем, а это был родной отец, я любил его и доверял ему, потому и верил, конечно.

Но со временем я ему то ли приелся, то ли слишком повзрослел – тогда он оставил меня и переключился на маленького Йохана, которому едва исполнилось восемь. Ночь за ночью слушал я его жалобные стоны – и тоже терпел. Вот что за долг у меня перед Йоханом, долг, который мне ни в жизнь не выплатить. Я должен был что-то сделать, но не делал, покуда не стало слишком поздно. Помню, как-то раз ночью лежал я в постели и слушал, как Йохан вопит от боли в соседней комнате, и ведь знал я, что так не должно быть, а всё равно не делал ровным счётом ни хрена. Потому что это был мой отец: если кому-нибудь рассказать, узнают, что и со мной так тоже было, и это меня пугало. Пугала сама грёбаная мысль о том, как станут все на меня смотреть, и жалость к себе, и стыд. Так что я зарывался лицом в подушку и плакал, а за стеной всхлипывал и терпел надругательства мой маленький брат – потому что я трусил.

Однажды, впрочем, приключилось такое, отчего во мне что-то сломалось, да так и не срослось. Было уже далеко за полночь, отец пьяным валялся внизу в гостиной. Йохан забрался ко мне в постель, плакал и жаловался на отца. Я попытался, как мог, его утешить, и тогда Йохан… Йохан предложил мне собою воспользоваться – так же, как пользовался отец. Думаю, он хотел порадовать таким образом своего старшего брата, просто это был единственный известный ему способ. Меня тогда замутило, и я осознал – с меня хватит. К чёрту стыд, нахер жалость, плевать, что люди подумают. Людям этого знать и не надо, осознал я тогда.