В сфере западной культуры русский аристократ чувствовал себя куда менее свободным и самостоятельным, чем английский или прусский. Оказавшись к девятнадцатому веку уже в Европе (хотя еще и не окончательно), он был открыт для приобщения ко всем ее национальным культурам, многие из которых мог познавать и оценивать на языке оригинала. Европа казалась ему единым культурным целым — чего никак нельзя сказать об англичанах или пруссаках, чье восприятие неизбежно окрашивалось сильнейшим воздействием собственной культуры, которую лишь немногие из них были способны видеть как часть более широкого целого.

У русских была и своя отечественная культура. Она звучала в крестьянских народных песнях и в ритуале православной службы, вставала со страниц древнерусских рукописей. Но в начале девятнадцатого века к обработке ее сокровищ — так, чтобы ими стали пользоваться и ценить их образованные русские, — еще только-только приступали. В образованных кругах велись жаркие споры о том, в какие формы облечь литературный русский язык, и из всех радетелей русской речи именно Пушкин подвел тут черту: его изысканный и удивительно красивый язык стал образцом и нормой последующей русской литературы. Чтобы стать образованным русским европейцем и в то же время обладать патриотическим самосознанием, требовалось выковать новый культурный тип. Иначе чувствительный русский аристократ не мог жить в мире с самим собой. Но в начале девятнадцатого века только аристократическая элита обладала богатством, досугом и образованием, которые давали возможность решать этот вопрос. В отличие от английских пэров, русская знать не имела возможности развивать свои политические таланты, главенствуя в учреждениях, свойственных парламентскому режиму. Не мог и цивилизованный аристократ, оказавшийся один на один с захолустной окраиной России, безраздельно посвятить себя сельскохозяйственным работам по образцу грубого провинциального юнкера. Эта проблема стала для русских аристократов первостепенной — вызовом, на который они дали достойный ответ.

Жизнь их не назовешь безоблачной. Люди просвещенные и образованные, они жили словно на острове среди мира дворян, все еще по большей части невежественных и одержимых погоней за чинами и царскими милостями. Крестьянство и купечество были в культурном отношении совсем другим миром. И потому эти русские европейцы, воспитанные, как правило, в культурной и вольной домашней обстановке, сталкивались, выходя в свет, с жестоким деспотическим режимом, установленным людьми и для людей совсем иных, чем они, понятий. До 1850 г. провинциальная жизнь во многих районах России была беззаконной вольницей, близкой по нравам американскому Фронтиру. Помещик-крепостник распоряжался в своем поместье как никому не подвластный король. В целом, жизнь в России была менее, чем в Центральной и Западной Европе, стеснена обычаем, условностями, законом и приличиями. Так, когда в 40-х годах девятнадцатого столетия немецкое и русское сообщества Санкт-Петербургского университета собрались на совместное заседание, немцы соблюдали торжественный, заранее установленный порядок, русские произносили речи, не иначе как взобравшись на столы. Не даром русский высший чиновник немецкого происхождения, Федор Тернер сравнивает «узость и связанность условностями жизни» в Германии со «столь отличной от этого свободой и открытостью в России, с ее широкой семейной жизнью». Первое, что в дни царствования Николая I потрясало юного отпрыска аристократической семьи, был разительный контраст между домом его отца с библиотекой и парком — и миром кадетского корпуса. Из этих противоречий, неурядиц и трудностей в существовании русской аристократии и родился высший класс России, который, подобно европейскому, дал ряд достойнейших государственных деятелей и воинов, но, в отличие от европейских аристократов, послужил еще и почвой, взрастившей писателей и музыкантов с мировой славой… И — во второй половине девятнадцатого века — двух самых знаменитых вождей анархизма[314].

Война была одним из самых древних занятий аристократии. Корни английского и немецкого дворянства уходят в средневековое рыцарство. В обеих странах многие семьи из числа наиболее знатных могли проследить свою родословную вплоть до периода средневековья и назвать славных предков, а те, что не могли, усвоили корпоративные традиции, присущие их классу. В России также было исключительно много старинных фамилий, которые на протяжении столетий удерживали свой статус в аристократической придворной элите — от Московии до Империи. Аристократией Московии в ранние периоды были соратники Великого князя, составлявшие его дружину. В пятнадцатом веке, по мере роста военных нужд Московского государства и численного увеличения аристократии, развивалось и мелкое дворянство, которое в награду за военную службу получало земельные угодья в бессрочное владение[315].

Переход от рыцарской эпохи к эпохе современных офицеров-дворян, избравших военное дело в качестве профессии, не был прямым и ровным. В шестнадцатом и семнадцатом веках над благородным воином-конником нависла угроза оказаться не у дел. С появлением пушек и мушкетов надобность в одетых в латы рыцарях отпала, а постоянная королевская армия еще не сформировалась до такой степени, чтобы служить альтернативным поприщем боевым навыкам и воинскому инстинкту дворян. Взамен военной специализации, крупные аристократы стали совершенствоваться и искусстве быть придворным или просвещенным носителем гуманистических идеалов эпохи Ренессанса. Даже в Пруссии и Бранденбурге в шестнадцатом и в начале семнадцатого века владетельный аристократ чаще всего являлся не воином, а джентльменом-землевладельцем-государственным деятелем, сыновей же своих он отправлял совершать паломничество по королевским дворам для изучения их нравов и обычаев. Российский дворянин того периода, хотя и не испытал влияния гуманистической философии эпохи Ренессанса, также оказался под угрозой оказаться невостребованным, так как военная кавалерия, в которой издавна служило дворянство, настойчиво вытеснялась профессиональными войсками, где командирами являлись иностранные офицеры. Согласно утверждению Джона Кипа, семнадцатый век был временем, когда начало быстро развиваться провинциальное дворянство, прочными корнями связанное с родной землей. Его представители предпочитали удел земледельцев и местных заправил, нежели воинов и государственных деятелей. Петр I повернул этот процесс вспять, вынудив старое дворянство идти на государственную службу и силой превратив его представителей в винтики машины абсолютизма[316].