— Нет.

— Нет?!

— Они умирают, — уточняет Ивар. — Не успеют разбежаться — бамбадао их перебьет.

— Сделай что-нибудь, кретин! За что тебе деньги платят?!

Менсалиец отвечает галаниту злобным взглядом, но слова его, тем не менее, весьма сдержанны:

— Пачик не говорил, что придется воевать с бамбадао.

— Какая разница? Вас десять человек!

— К дому пошли тридцать.

— Там был сброд, а вы…

— Мы не пойдем! — отрезает Ивар. И менсалийцы поддерживают вожака одобрительным гулом. Черные повязки исчезают в карманах. Боя не будет.

— Испугались?

«Твари! Тупые животные! Ублюдки!»

Коляска подъезжает к особняку. Лысый адиген в белой офицерской форме спрыгивает и бежит к крыльцу. Кажется — вот он. Один. Иди и убей. Но… Но десять менсалийских головорезов не испытывают никакого желания атаковать одинокого адигена.

— Он занят, пытается спасти людей из огня… Вы можете подобраться…

Хайме почти умоляет.

— Это бамбадао, синьор Линчик, — угрюмо отвечает менсалиец. — Если разбойники убили его тетушку, нам нужно быть как можно дальше отсюда.

— Ты что, смеешься?

— Поверьте, синьор Линчик, мне доводилось видеть взбешенного бамбадао — нам лучше уехать.

— Я доложу о проявленной трусости агенту Пачику, — обещает Хайме. — Я думаю, он вас…

— Зато я останусь жив, — пожимает плечами Ивар и разворачивает коня.

Линчик скрипит зубами.

— Тетушка Агата!

Дым обжигает ноздри и глотку. Стены дышат огнем, перекрытия готовы обрушиться, некоторые балки уже на полу, но Помпилио не уходит. Мечется по комнатам и кричит:

— Тетушка!

Валентин успел облить его водой, но она уже испарилась. Скоро начнет испаряться плоть, точнее — жариться. Но Помпилио не уходит.

— Тетушка!!

Большого зала почти не существует. Сейчас это печь, которая скоро станет пеплом, но Помпилио замечает тело и бросается в огонь. Успевает вытащить старушку и бегом несет ее к дверям. Он уже знает, что Агата дер Суан мертва, но не собирается оставлять ее в гибнущем доме. Он хочет сказать ей «прощай». Он должен сказать ей «прощай».

— Мессер, сюда!

Верный Валентин заставил слуг таскать воду и сумел сделать для Помпилио коридор. Не безопасный и не длинный, но сумел. Помпилио выбегает во двор, и слуги, как по команде, прекращают таскать ведра. Они понимают, что дом обречен. Слуги останавливаются, а верный Валентин подходит к хозяину и очень тихо говорит:

— Мне очень жаль, мессер.

И в его голосе столько же горечи, сколько в задымленных легких Помпилио.

Адиген бережно кладет Агату дер Суан на землю, садится рядом и говорит:

— Пусть все уйдут.

— Да, мессер.

Но Помпилио уже не слышит слугу. Он держит старуху за руку и беззвучно просит у нее прощения за то, что опоздал. Потом молчит. Потом снимает с груди медальон, целует изображение Доброго Маркуса, наматывает цепочку на руку, закрывает глаза и начинает молиться. Очень-очень тихо. Очень-очень искренне.

Особняк умирает, конюшня уже умерла, слуги пытаются спасти флигель и хозяйственные постройки. Они не обращают внимания на мертвых, потому что нужно победить огонь. Потому что мертвые никуда не денутся. Слуги таскают воду, а на опушке появляется Бен. Он смотрит на пылающее поместье, на суетящихся слуг, на разбежавшихся коней, потом замечает уцелевшую коляску, живую кобылку при ней и возносит хвалу святому Альстеру.

А рядом с коляской сидит на земле рыдающий мальчишка. Валентин мажет его обожженные руки густым кремом, перевязывает куском ткани, треплет по голове и что-то говорит. И мальчишка перестает плакать. Он недоверчиво смотрит на Теодора, а тот с серьезным видом кивает, подтверждая свои слова, и снова треплет его по голове. Не снисходительно, а с уважением. Мальчишка озирается, смотрит на разбежавшихся коней и неуверенно улыбается. Его руки заживут еще не скоро, они горят, и боль рвет мальчишку, но он смотрит на спасенных лошадей и улыбается. Он знает, что поступил правильно.

А Помпилио продолжает молиться.

Тетушка Агата родом с Кааты, ее ждет другой Праведник, но Помпилио всё равно молится Доброму Маркусу, уговаривая лингийского покровителя позаботиться о женщине, которая была дорога одному несчастному адигену. Помпилио молится, потому что ничего другого для Агаты дер Суан он сделать не может. Потому что он опоздал.

* * *

— Мы требуем свободы!

— Свобода для всех!

— Да здравствует свободная Заграта!

— Да здравствует Трудовая партия!

Лозунги неслись уже над всем Альбургом. Отравленным ветром струились по старинным улицам, устраивали небольшие торнадо на площадях и перекрестках, вертясь вокруг поднявшихся на ящики пропагандистов, и летели дальше. Лозунги проникали в уши и впивались в души. Лозунги нашептывали: «Будет лучше», «Будет лучше»… И требовали: «Повторяй!»

— Мы хотим равноправия!

— Мы хотим счастья!

— Да здравствует Трудовая партия!

И люди повторяли.

Первые два часа митинг Трудовой партии был действительно мирным. Ораторы держали себя в руках, радикальных идей не высказывали и полицейских не раздражали. Разогревали толпу лозунгами горячими, но законными, вполне укладывающимися в рамки парламентской борьбы. Однако потом на западе появились столбы дыма. Пошел слух, что толпа разграбила винные склады. Поднявшийся на трибуну Майер заявил, что полиция стреляет в людей, и показал окровавленного человека.

Началось волнение.

А наблюдавшие за митингом полицейские упустили момент для вмешательства, не поняли, что собравшуюся на Университетской площади толпу пора разгонять любой ценой.

— Мы хотим свободы!

— Мы хотим счастья!

И, наконец:

— Долой монархию!

Разгоряченные люди ощутили свою силу и поверили в свою безнаказанность. Требовали счастья и свободы так, словно их должны были вынести в мешках и раздать всем желающим. Они орали.

И, продолжая требовать лучшей доли, подожгли первый магазин…

— Где Фаулз? Где Стачик? Где наше правительство?

Узнав о беспорядках, наследник затребовал во дворец всех первых лиц государства, однако премьер-министр и генеральный казначей приглашение проигнорировали. Точнее, они его попросту не получили, и сей печальный факт привел двенадцатилетнего принца в крайнее раздражение.

— Курьеры доложили, что их дома пусты!

С тех пор как король покинул столицу, Генрих-младший отказался от любых камзолов, кроме бирюзовых, цвета загратийского флага, показывая, насколько серьезно относится к возложенной на него ответственности. Обычно этот цвет подчеркивал бледность наследника, однако сейчас принц раскраснелся, не стеснялся жестикулировать и отчаянно напоминал отца.