– Зачем им деньги, когда они тут всё меняют на соль, верблюдов и рабов? – не согласился капитан.

– Тогда одного пристрелить – остальные пойдут, как миленькие, – проговорил мистер Трелони нерешительно, чувствовалось, что он не слишком уверен в своих словах.

Капитан задумчиво потёр заросший подбородок, – тагельмуст свой он уже размотал, – и сказал:

– Это на крайний случай… Никогда не понимал полководцев, которые нападали на чужих солдат, рискуя своими.

Потом спросил у доктора:

– А нет ли у вас в сумке инструмента поужаснее видом?

– Для меня все мои инструменты нормальные, – ответил доктор и потянулся рукой к бакенбарду под тагельмустом: он начинал нервничать. – Ничего в них ужасного нет.

Капитан прикусил губу, потом сказал:

– Тогда давайте свою деревянную трубку!

– А-а… Аускультат, – протянул доктор. – Я им выслушиваю лёгкие пациента.

– А сердце им можно выслушать? – спросил капитан.

– И сердце можно, – подтвердил доктор.

Капитан глянул на Платона и спросил:

– Ты сможешь опять остановить своё сердце?

Платон кивнул.

– Капитан, что вы затеяли? – вскричал мистер Трелони.

– Сейчас я буду колдовать, мать вашу, – ответил тот без улыбки, совершенно серьёзно. – Доктор, давайте эту трубку, как её там?

Доктор поспешно достал деревянную трубку. Капитан попросил Платона:

– Переведи им, что я могучий магрибский белый колдун и умею останавливать сердце с помощью этой трубки… А если они не пойдут с нами дальше, я им всем остановлю их заячьи сердца… Всем, до единого!

Капитан грозно помахал трубкой доктора в воздухе, приставил её к груди Платона и крикнул:

– Пусть самый смелый из них подойдёт и послушает сердце принца!

У капитана на лице было написано то великолепное превосходство, с которым древние полководцы с одним хлыстом в руке усмиряли взбунтовавшиеся армии. Платон стал переводить, за ним заговорил Бонтондо. Кочевники притихли, но они не выпускали оружие из рук, и сквозь щели тагельмустов смотрели упрямо. Наконец, вперёд, ухмыляясь, вышел проводник Шешонк. Его чёрные маленькие глазки, в которых было больше коварства, чем ума, глядели на белых людей с нескрываемым торжеством

Мистер Трелони ахнул, бешенство стало охватывать его… А ведь этот Шешонк уверен, что они в его власти! Ведь этот Шешонк уже видит, как приказывает им раздеться, как пронзает их мечом, как оставляет тела лежать на песке, как уносит одежду и уводит верблюдов… У мистера Трелони потемнело в глазах, так сильно он стиснул зубы.

Шешонк что-то произнёс. Его голос был настырен и визглив. Бонтондо перевёл:

– Он говорит… Что плевал на белых людей. Он говорит, что у них сердца ящериц – они убегают, оставив у врага свой хвост.

– Ну, если он плевал, то пусть подойдёт, и мы поплюем вместе, – ответил капитан и поманил Шешонка пальцами, потом усмехнулся и добавил по-русски: – Ишь, чёрт нерусский…

Кочевник подошёл. Капитан, не выпуская трубки из рук, показал, как надо слушать. Шешонк, размотав тагельмуст, прильнул ухом к трубке. Потом глаза его округлились, тёмное лицо побледнело, и он отскочил от Платона. И тут Платон грохнулся на землю. Точнее грохнулся бы, если бы капитан не подхватил его.

Шешонк попятился, неотрывно глядя на капитана, который склонился над Платоном. Доктор тоже бросился к Платону, а мистер Трелони встал рядом со своими пистолетами. Матросы всё это время не спускали с кочевников мушкеты.

Но те и не думали сопротивляться: они попадали на пыльную землю, побросав свои мечи и кожаные щиты, и лежали так до тех пор, пока их ногами не растолкал Платон.

Скоро все собрались и двинулись дальше.

****

Капитан ощутил смутное беспокойство.

Он первым понял, а за ним почувствовали и матросы, что уровень земли стал чуть-чуть понижаться. С виду было всё, как и прежде – камни, песок, барханы, и снова барханы, и снова камни, всё было, как всегда, и всё-таки поверхность земли уходила из-под ног с небольшим креном… «Начинается Гуэль-эр-Ришат. Вмятина шайтана», – подумал капитан, но особо рассуждать было недосуг: день близился к вечеру.

Он сам, не доверяя теперь проводникам, выбрал место лагеря для ночлега и приказал «отдать якорь». Верблюдов разгрузили и стреножили, матросы стали готовить ужин. Кочевники со своим котлом суетиться больше всех, изображая полную безмятежность после своего утреннего бунта.

За ними исподтишка следил доктор Легг.

– Проголодались? Крольдики сумчатые! – проворчал он злорадно.

– Что такое «крольдики сумчатые»? – спросил у Платона Бонтондо, заинтересованный новым английским словом.

Платон спросил у доктора. Тот смутился и ответил:

– Скажи ему, что это наше английское хищное животное. Да, так и скажи – очень страшный хищник… Вроде их льва или крокодила.

Доктор густо покраснел и глянул, смущённо моргая, на мистера Трелони.

Тот в это время снял башмаки и с ужасом рассматривал ноги. Ноги были красные. Ботондо улыбнулся и протянул ему мешочек. Мистер Трелони взял мешочек и развязал. Пробормотал недоумённо:

– Зола какая-то.

– Что, Ботондо? Зола от помёта молодого крокодила? – спросил капитан, улыбаясь, он сидел на земле и писал путевой журнал.

Платон перевёл.

– Нет! – ответил Ботондо, по нему было видно, что он искренне огорчён дремучестью белых людей, он даже улыбаться перестал и округлил глаза. – Нет, это зола от корней зизифуса! Надо сыпать на ноги.

И он пошёл прочь, улыбаясь и повторяя себе под нос слово, которое его покорило:

– Джентль-мен… Джентль-мен.

После ужина совсем стемнело. Англичане устали, держались настороже и шатры сегодня решили не разбивать, хотя резко похолодало. Стреноженные верблюды мерным звуком своих бубенцов навевали успокоение. Назначив вахтенных на ночь, капитан лёг и накрылся с головою шерстистой аббой. Она пахла чем-то деревенским, ласковым, а ещё знойным песком и какой-то горькой травою. И сразу измученное за день тело разнежилось душно-душистой истомой, убаюкалось в сладкой дрёме.

Спят усталые путники. Только посвистами заливается сухой холодный ветер, метёт африканской мутью, сыпет песчинки вахтенному в рукава, в лицо, за шиворот. Ёжится вахтенный и набрасывает на себя аббу, и сразу становится тепло стылому телу, перестаёт колоть ледяными иголками, только глаза сами собой слипаются.

Ночью капитан по старой, выработанной годами привычке, просыпался точно к смене вахтенных, но к утру крепко заснул и ему приснился сон.

Он шёл по улице. Было раннее утро, рассветало, и на этой широкой, просторной и пустынной улице стояла предрассветная синяя мгла. Вокруг него ходили люди, только их было не много. Он ощущал их присутствие и видел их, как бы боковым зрением видел, но рядом с ним, вместе с ним, в одну сторону с ним никто не двигался. Дэниэл шёл по улице и с ужасом понимал, что не знает ни какой сегодня месяц, ни какой сегодня день, ни сколько сейчас времени. Ну, не спрашивать же у людей, подумал он и поправил рукой правую грудь, выскочившую в вырез одежды. Грудь была большая, белая, женская. Вокруг соска чернел пучок длинных, шелковистых и мягких волос… «И почему мы не купались в море все последние дни», – подумал он… Надо сходить на море хоть сегодня, до отплытия…