Поев на скорую руку, Шульц сразу заперся в ванной, а перед тем, как скрыться за дверью почему-то загадочно мне подмигнул. И тут я догадался, в чем дело, он же был заядлым фотолюбителем, значит, пошел проявлять пленку, интересно, что это он там нащелкал?.. А в ванной у него, между прочим, была оборудована самая настоящая фотолаборатория – там находилось все что надо, включая, разумеется, и красный фонарь, как известно, необходимый для проявки и печати.

Я же опять вернулся к «Хронике», но продолжил читать уже не авторский текст Генриха, чуть подустав от перебора в летописи всяких разных средневековых топонимов и не соответствующих современным, отчего не всегда было понятно, где конкретно происходят описываемые события, а взялся за обширное введение Аннинского, надеясь найти ответы на возникшие по ходу чтения вопросы, и стал скорее даже не читать, а просматривать текст по диагонали, перепрыгивая с абзаца на абзац в поисках чего-либо заслуживающего моего внимания. Прыгая через строчки, глаз вдруг наткнулся на знакомое название… Папендорф! – поповский двор, говоря по-русски, тот самый Папендорф, про который спрашивал Шульц, я начал читать дальше и оказалось… Впрочем, уместно обратиться к той части введения Аннинского, где на основе ливонских актовых данных рассказывается об одной занятной персоне – клирике из Папендорфа, по имени Генрих, который одно время – предположительно в конце двадцатых годов XIII века, то есть когда и создавался автором текст «Хроники» – был приходским священником в эсто-ливской области Зонтагана к северу от реки Салис, где мирно занимался рыболовством вместе с туземцами, ловя там миног… Так вот, впервые отождествил личность Генриха Латвийского, дата смерти которого так и не установлена, с этим самым плебаном из Папендорфа, умершим после 1259 года, один из позднейших исследователей «Хроники Ливонии» немецкий историк Беркгольц. Оказывается, имелись сохранившиеся средневековые документы, в которых отображен интересный факт, как в 1259 году плебан Генрих из Папендорфа – уже очень дряхлый и немощный старик, под присягой дает показания, поэтому его спешат допросить, а то вдруг еще помрет, показания свои он дает очень важные – по поводу спорных владений, всегда бывших спорными между Орденом и рижским епископом, как известно, соперничавших на протяжении всей истории Ливонии. И Беркгольц заключил, что такая важная фигура, как Генрих из Папендорфа, не могла не отобразиться в «Хронике Ливонии», но там описан только один Генрих – так называемый Henricus de Lettis, то есть Генрих из Леттии, сам автор летописи, поэтому, умозаключает Беркгольц – папендорфский плебан 1259 года и Генрих Латвийский – тождественны.

Эта довольно правдоподобная гипотеза позволяет протянуть нить биографии Генриха значительно дальше, чем делали это немецкие исследователи ранее еще до Беркгольца и, если ей верить, то в 1259 году Генриху должно было быть не менее 72 лет (считается предположительно, что он родился около 1187 года), но верится с трудом, что он более тридцати лет больше ничего не писал – для истинного писателя, как я понимаю, пусть и средневекового, что с того? – это просто немыслимо, во всяком случае до нас, кроме его главного труда, больше ничего не дошло. В связи с этим напрашивается новый вопрос: а почему, собственно, Генрих не продолжал писать, оставаясь в живых? Наверное, не было стимула для этого или не было соответствующего поручения, ведь «Хроника Ливонии» писалась по воле епископа Альберта, а тот умер в январе 1229 года, унеся в могилу свою волю, новый же – четвертый после него – епископ Николай, человек, тихий кроткий и совершенно неозабоченный идеей создания собственного жизнеописания, мог и не чувствовать нужды в личном историографе, предоставив человеку с дарованиями летописца и писателя спокойненько ловить миног.

Поэтому первое, что я сказал Шульцу, когда он появился с пачкой свежеотпечатанных снимков, было:

– Я нашел разгадку по поводу непонятного Папендорфа.

– Да? – удивился Шульц. – И где конкретно, если не секрет?

– Во введении Аннинского, в разделе, касающихся сведений об авторе «Хроники», – и я ему показал место в книге с закладкой, – только я не понял, где он находится, этот Папендорф в современной Латвии…

– Под Валмиерой, во времена Генриха эта местность называлась Идумея, – буркнул Шульц, забирая у меня книгу.

– Мне эти названия ни о чем не говорят.

– Чувак, это на берегу реки Гауи в ста километрах от Риги и пятидесяти до границы с Эстонией, – и углубившись в текст, он произнес в задумчивости, – надо же, как интересно… как это я прозевал такую важную информацию!? – ну, и лопух!.. ладно, проехали, ну, теперь мой черед удивлять, – сказал он и сунул мне в руки колоду влажных фотографий, которые будто каленым железом меня обожгли, что совсем неудивительно, поскольку на них я увидел молодую женщину… в чем мать родила, без всяких комплексов – я бы сказал даже с истинным наслаждением – позировавшая на камеру в самых неприличных позах. У меня тут же перехватило дыхание, и кровь прихлынула к лицу, обдав всего меня первобытным жаром.

Фотки были еще до конца не просушенные, с загнутыми уголками, липнущие друг к другу… я с трудом перевел дыхание… женщина, бесспорно, красивая, лет тридцати, не больше, наверное, и, судя по всему, то была пассия Шульца, та самая развратная воспитательница детского сада, о которой он мне когда-то поведал, зазноба, спасшая его от любовных переживаний по однокласснице, помните, наверное, сумасбродный роман, едва не закончившийся суицидом?

Потом Шульц поделился одной проблемкой – он хотел сохранить на память неприличные фотки, но не знал, куда их спрятать, боялся, чтобы мать не нашла. Честно говоря, не ожидал я от него столь жалкого и постыдного страха, но, конечно, помог другу, это было совсем несложно – вспомнил, как мне по секрету об этом однажды рассказал сам Шульц и посоветовал ему засунуть фотки… в одну из акустических колонок, для чего понадобится лишь отвертка.

– Вот дурень! – только и воскликнул Шульц, хлопнув себя по лбу, – и как это я сам до этого не додумался?!

В третий день моего пребывания в Риге-72 мы решили отправиться в Сигулду, уютный курортный городок, расположенный примерно в пятидесяти километрах от латвийской столицы. Последний день мне хотелось посвятить осмотру средневекового Турайдского замка, точнее сказать увидеть все то, что от него осталось и к тому времени восстановлено, как мне было известно, главная башня и небольшая часть крепостной стены с полукруглой башней западного корпуса. Если быть точным, замок находится не совсем в Сигулде, а в Турайде, административно приписанному к Сигулде живописном месте на противоположном берегу реки Гауя. Понятное дело, пока мы с Шульцем ехали на электричке до Сигулды, мы беседовали об истории этих мест. Тему он знал досконально, да и я, прочитав «Хронику» уже во многом разбирался, поэтому сейчас могу вкратце ввести вас в курс дела.

С незапамятных времен эта область была населена племенами гауйских ливов, пришедших сюда с Урала и живших небольшими общинами в укрепленных городищах и маленьких селениях, хотя зачастую и вовсе неукрепленных. В начале XIII века территорию завоевали немецкие крестоносцы. Турайда во времена Генриха звалась Торейдой и была местом стратегическим, поскольку здесь пролегал торговый путь, соединявший Русь со средневековой Ригой, его контролировали каменные замки, воздвигнутые крестоносцами по обе стороны реки вместо сожженных деревянных, принадлежавших покоренным ливам. Правобережье реки Гауи отошло к рижскому епископу, а левый берег достался Ордену меченосцев. Как водится, не обошлось и без предательства. Один из ливских князей – Каупо – владыка Турайды, несмотря на упорное сопротивление большей части своих подданных, включая и собственных родственников, твердо встал на сторону крестоносцев, продвигая идеи христианства, и одним из первых, если не первым из ливов окрестился. Впоследствии соплеменники с позором изгнали его из Турайды, лишили личной собственности, однако Каупо смог отомстить, вернувшись в родной край с чужеземцами. Помогая немцам в порабощении своего народа, он принял самое активное участие в подавлении нескольких восстаний бывших сородичей, выступив в роли типичного коллаборанта, выражаясь современным языком. И еще: он стал первым ливом, совершившим морское путешествие в Тевтонию, проехал через всю Германию, посетил Рим, где в 1203 году был принят самим папой римским, подарившим ему в качестве награды за преданность 100 золотых монет.