Беседовала Анна Балуева

«Собеседник», октябрь 2020 г.

Юрий Поляков известен читательскому сообществу, прежде всего, как автор блестящих — умных, острых — повестей и романов. Поздравляя писателя с только что полученной им Пушкинской премией «Капитанская дочка», мы позволили себе задать лауреату несколько вопросов.

— Юрий Михайлович, я вам обязан. Некогда именно вы предупредили меня о том, что служить в армии будет не так празднично, как на плакатах «Крепи боевое содружество стран Варшавского договора!» («Сто дней до приказа»), чуть позже о том, что наш комсомол — это не только кристально честные и горящие делами страны люди («Апофегей»). И еще два предупреждения. О том, как хрупок социализм, поставленный перед лицом капитализма («Парижская любовь Кости Гуманкова»). И о том, как убога в своих устремлениях литературная среда («Козлёнок в молоке»). Но вы не сатирик, я даже мысли не допускаю о таком ярлыке. Кто же вы?

— Для того, чтобы стать хорошим карикатуристом, надо быть отличным художником. Хороших карикатуристов среди плохих рисовальщиков я не встречал. Литературная сатира — это своего рода словесная карикатура на действительность. Но сатирики, как правило, политически чрезвычайно ангажированы, а потому воспринимают мир по-манихейски — в черно-белом варианте. Впрочем, в чистом виде сатирики встречаются довольно редко. Не надо путать с зубоскалами и хохмачами — этих хоть пруд пруди. Для большинства серьезных мастеров слова сатира — всего лишь один из приемов, один из «модусов повествования», как говорят современные литературоведы. Именно такое место занимала сатира в творчестве Михаила Булгакова. Кстати, умение органично вплести свое сатирическое мировидение в психологический и реалистический контекст — это один из признаков мастерства. Пример — Достоевский. Я давно понял: чтобы в литературе чего-то добиться, надо равняться на великих. Тогда возможен средний результат, что очень даже неплохо, ведь большинство из тех, кто берется за перо, так и не выходят за рамки начальной литературной школы. Пример — короткие списки «Большой книги», «Букера», «Ясной поляны»…

— В «гонках на выживание», которые представляет собой литературное поприще, победу зачастую одерживает вовсе не тот, чьи глаза были настежь открыты, а слово крепко и заточено острее опасной бритвы, а какие-то мутноватые эстеты, имеющие спецпропуск в «нашу бессмертную классику». Какое сегодня значение, судя по премиальным игрищам, имеет собственно высокая стилистика? Имеет ли она вообще хоть какое-то значение? Важна ли?

— Прежде всего, я бы не стал отождествлять «текущий рейтинг» писателя с его реальным местом в литературе. Не каждый академик — ученый, и, тем более, не каждый ученый — академик. Даже известность среди современников часто зависит от политической злободневности, популярного эпигонства, принадлежности к влиятельной группе, а не от художественности текста. Чехов не зря сердился на популярность Потапенко и в «Чайке» издевался над убогостью его ремесленных приемов. Сегодня определять значение писателя по наличию у него диплома премий «Большая книга» или «Ясная поляна» — просто смешно. Дипломы свидетельствуют лишь о том, что этих авторов приняли в закрытую литературную корпорацию. Не более того. Такие корпорации были всегда. Реальное места писателя в литературе определяют не премии, а три признака: самобытный язык, неповторимый стиль и социально-психологическая достоверность. Занимательность желательна, но не обязательна. Пример — Платонов. А дальше все зависит от читателей, а точнее — от перечитываемости. Это ключевое слово. Автор, которого перечитывают, становится классиком. Заставить перечитать — никого нельзя, как невозможно заставить меня дочитать до конца Водолазкина. К «новаторству» я отношусь с подозрением. Большинство так называемых первопроходцев — обычные проходимцы. То, что они нам предлагают, выдавая за новизну, чаще всего оказывается на поверку нафталином с запахом стирального порошка «Свежесть».

— Чем, на ваш взгляд, явился для русского человека советский период бытия? Показывая ни в коем случае не паноптикум советских монстров, но выделяя в нём стороны и тёмные, и таинственные, как вы оцениваете весь эволюционно-революционный путь страны за последние сто лет? И — отдельно — постсоветский этап и истории, и словесности? Чем он ознаменован, и к чему всё идёт? И вообще, покинули ли мы Небесный Советский Союз в себе самих, или продолжаем жить его пусть преображёнными капитализмом, но всё ещё нерушимыми законами и нормами?

— Советское время — это богоданный период нашей история. Как известно, всякая власть от Бога. Могли мы избежать «эры социализма» и «Совдепии», как, скажем, Британия? Могли, если бы у нас был другой правящий класс, другой народ, другая территория, другой монарх, другой этнический состав и т. д. Думаю, при всех равных условиях, но без церковного Раскола в историческом «анамнезе» мы могли бы избежать такой страшной ломки исторической России. Последствия Раскола и их влияние на нашу историю только начинают изучать и осмыслять. Я, конечно, с интересом воспринял версию Никиты Михалкова, мол, вот богобоязненный отрок Георгий стал революционером-душегубом («Солнечный удар»), узнав, что все люди, в том числе государь с семейством, произошли от обезьяны… Но, думаю, куда большую роль сыграли чудовищная нищета и полуголодная жизнь при непосильной работе как фабричного, так и крестьянского сословий. Ну, нельзя в стране, давшей Гоголя, Достоевского, Чехова, до последнего сохранять кастовое общество, наблюдая, как по весне пол-России пухнет от недоедания. Нельзя. Даже в Индии это не прошло. Что касается обезьян, то Дарвин, на которого ссылаются, ведя род людской от мартышек, как известно, был британцем, но на судьбе королевской династии Виндзоров это как-то не сказалось. Почему? Отдельный разговор. «Опломбированный вагон» свою роль, конечно, сыграл, но История учит: такие вагоны по расписанию приходят как раз туда, где власть и элита уже все подготовили к грандиозному социальному взрыву. Это ли не урок нынешней власти?

Убежден, при всех наших гуманитарных претензиях к Советской власти нельзя не признать двух обстоятельств: она обеспечила модернизацию и организовала страну для победы над страшным врагом. Методы и меры были жесточайшие. Но альтернатива — исчезновение всей нашей цивилизации. Хуже войны только поражение, хуже террора только геноцид. Советское наследие останется в нас и наших потомках навсегда, как бы его из нас ни старались выдавливать. Попытка построения общества социального равенства, даже не законченная и не очень успешная, — это очень серьезный опыт для народа, который, я уверен, долго терпеть на своей шее «форбсов» не станет.

А советская литература (конечно, речь идет о вершинах) как равная вошла в великую русскую словесность. Нынешним горе-лауреатам остается только мечтать об уровне крепкого советского литературного середняка. Цензура заставляет писателя быть более глубоким и изощренным в способах выражения запретных смыслов, а самоцензура, как и развязность, — убивают Слово. Кстати, цензура есть и сейчас, но она не государственная, а частная или корпоративная. Принесите в ту же «Независимую газету» к Ремчукову по-настоящему патриотическую статью или рецензию на какую-нибудь мою книжку, сразу узнаете, почем фунт цензуры…