На тротуаре стоит коробка со старой бижутерией, я начинаю в ней копаться. Костлявый садится на корточки рядом и улыбается. У него плохие зубы и руки в синяках. Взгляд какой-то расфокусированный, и глаза будто стеклянные. Он озирается, затем достает из кармана плаща кость.

— Это из катакомб, — сообщает он. — Чья-то нога. Жутко старая, зараза. Хочешь? За двадцатку отдам. Еще есть ребра, десять евро за штуку. И черепа. По пятьдесят.

— Спасибо, не надо.

Я надеюсь, что он вернется к своим коробкам, но он продолжает смотреть на меня. По радио из машины играет «Колдплей» — «Viva la Vida». Крис Мартин поет про короля, чьи замки рассыпались. Костлявый подпевает, потом вытирает нос рукавом и говорит:

— Песенка прямо для Людовика XVI. Точнее, для его головы — ты, кстати, в курсе, что ему отрубили голову?

— Да, — буркаю я, отодвигаясь.

— Чтоб ты знала, человеческая голова еще несколько секунд остается в сознании, после того как ее отрубили. В тысяча девятьсот пятом один доктор проводил эксперимент. Взял голову, которая только что скатилась с гильотины, и позвал человека по имени. Так голова моргнула и посмотрела на него! Мертвец все понял, прикинь?

Я молчу. Он размахивает берцовой костью в такт музыке, пока песня не заканчивается, потом говорит:

— Париж — он весь из музыки и призраков. Лично я их постоянно вижу.

Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что я здесь не одна с этим полоумным мародером.

— А ты-то их видишь? — спрашивает он.

— Кого?

— Ну, их.

— Нет.

— Они везде! То поесть им дай, то поговорить. А иногда еще злятся на меня.

— Неудивительно. Они б и пендаля вам отвесили, да вы у них ноги стырили.

Он смеется и доедает свою шаурму, потом закуривает.

— Моя бабка была цыганкой. Так вот, она считала, что это дурной знак, когда мертвые являются живым. Знак смерти.

— Кто бы мог подумать!

— Она говорила про тех, кому они являются. Вроде как предупреждение, что ты подошел слишком близко к миру духов и можешь тоже… того… — Он опять начинает размахивать костью в воздухе. — Ну, так ты их видишь?

— Кого?

— Мертвых.

Вот привязался! Я собираюсь ответить, что не вижу никаких мертвых, но тут вспоминаю, как встретила Трумена по дороге домой. А в катакомбах мне мерещилось, что со мной говорят скелеты. Но я все равно отвечаю, что не вижу.

— А они тебя — видят, — подмигивает костлявый. — Наблюдают. Выжидают.

— Ну и пусть, — отвечаю я. Мне не по себе, но я стараюсь этого не выдать. Отворачиваюсь от бижутерии и окидываю взглядом его барахло — книги в отсыревших переплетах, кофейные чашки и блюдца, пепельницу с логотипом «Перно», засаленные галстуки-бабочки, коробку старинных рождественских открыток, ветхие порножурналы. Уже собираясь уходить, я вдруг замечаю в ящике возле багажника его машины миниатюру в рамке.

Я беру ее в руки. Натюрморт. Старинный, написан очень хорошо. Краска потрескалась, рама тоже изрядно побитая. В одном месте холст немного порван. Но сама миниатюра просто замечательная. Стол с тяжелой скатертью, и на нем — персики, грецкие орехи, старый медный горшок и мертвый кролик. Маме бы наверняка понравилось. Дома возле мольберта у нее висят именно такие вещи.

И чем больше я смотрю на миниатюру, тем сильнее хочу привезти ее маме, чтобы она уже завтра могла повесить ее на стену своей палаты. Это самая лучшая моя находка. Вдруг она ей поможет. Сделает то, чего не смогли сделать таблетки доктора Беккера. Сработает как стальной обруч.

— Сколько? — спрашиваю я.

— Стольник, — отвечает костлявый, затягиваясь дымом.

Открываю кошелек. У меня нет ста евро. Денег — только на такси до аэропорта и еще три двадцатки.

— Может, шестьдесят? — Я надеюсь, что он согласится, потому что вижу, как у него дрожат руки. Но он качает головой.

— Да соглашайтесь. Вы же хотите ее продать.

— Ну, ты-то хочешь ее купить гораздо сильнее, — замечает он с ухмылкой, и я вижу, что мои руки тоже дрожат.

Я выгребаю из карманов все, кроме денег на проезд, и кладу на крышу его машины. Получается шестьдесят восемь евро и немного мелочи.

— Все, больше нет, — говорю я.

Он оглядывает меня с головы до ног и дергает за ремень. Его лицо так близко, что я чувствую запах баранины, которую он ел.

Я быстро отстраняюсь.

— Катитесь к черту!

Он смеется.

— Не льсти себе. Твой ремешок тоже денег стоит.

До меня доходит. Я снимаю ремень и кладу его поверх денег.

— Не останавливайся, — говорит он, и я добавляю к общей куче кольца. Затем снимаю браслеты. Он все перебирает, потом кивает на мои серьги.

— Ну хорош уже!

— Так ты хочешь миниатюрку или нет?

Я ворчу, но снимаю серьги и кладу к остальному. Теперь я чувствую себя голой и беззащитной, словно он забрал всю мою броню. На мне не осталось ни единой железки. То есть нет, одна осталась. Его взгляд впивается в ключик Трумена.

— Это не продается, — быстро говорю я, закрывая ключ рукой.

Он рассматривает мои кольца, затем поднимает взгляд. И этот взгляд больше не расфокусированный. Он очень внимательный. Глаза — черные как полночь.

Костлявый улыбается, и в его зрачках загорается безумие.

— Жизнь угасла, по себе оставив обломки жалкие, рассеянные всюду.

— Что? — переспрашиваю я цепенея. — Вы это к чему?

Не отвечая, он смеется.

Спокойно. Передо мной обыкновенный безумец, который несет бред. Он ничего не знает ни обо мне, ни о Трумене. Ни о ключе.

— Так вы продаете мне натюрморт или нет?

Он несколько секунд колеблется, покусывая губу, потом кивает. Я хватаю картину и прячу ее под мышку, пока он не передумал.

Уже прощаясь с ним, я из-за волнения вместо Аи revoir — «До свидания» — бормочу: Adieu. Это все равно что сказать «Увидимся на том свете». Извинившись за ошибку, я поправляюсь: Аи revoir.

Он качает головой и улыбается мне гнилыми зубами.

— В первый раз было правильно, — говорит он. — Adieu.

Я рискую опоздать на самолет.

Из-за каких-то ремонтных работ поезд метро еле тащится — и я оказываюсь у Джи без малого в шесть. Мне бы уже садиться в такси, а не мчаться по лестнице наверх, в лофт.

Лили дома. Она смотрит телевизор и одновременно говорит с Джи по телефону. Похоже, у него какие-то сложности с вылетом.