– Пробуй – кивай, сильней кивай. Дай рубашку оденем. Она без пуговиц. Я прям на тебе нитками на груди прихвачу, сверху галстук прикроет, пиджак все равно не расстегивать. Кто там будет приглядываться. Белая рубашка и белая, хорош. Пиджак…

Подбитый ватой пиджак толсто торчал, как кавказская бурка. В нем жарко и не повернуться.

Старуха потрепала волосы на лбу – топорщились, прижимала их, отпускала – не лежат, достала из кармана ленточку и расправила на лбу.

– Да что ты? – И отдернула руки.

– Нет-нет, не хочу. Без этого… Не это.

– Видали его? Так спокойно сидел… Почему не надо? Паричок поддержит, а то будет отставать – некрасиво.

– Нет, уберите ее!

Старуха мученически вздохнула, оглянулась за поддержкой к лысому, теребя ленту.

– Не пойму… Вам цвет не нравится? Почему какое-то отторжение? Вам же самому свободней будет. Давайте так: я попробую, чуть-чуть. Не понравится – сразу снимаю, я сама увижу, если плохо. – Она говорила неестественно, как ребенку. – Пробую. Сами убедитесь, как вам сразу будет хорошо. – Ловко промазала ленточку клеем и вмиг налепила ее на лоб, прихватив нижнюю кромку седины, и двумя движениями от середины ребрами ладоней пригладила.

– Вот.

Поболтала кистью в баночке и быстро-быстро закрасила ленту белесо-розовой мастью, захватывая и лоб, границы ленты и лба слились неотличимо.

– Во-от. Сейчас еще подсохнет. Ну, убедились? Никогда не надо отказываться, если не пробовали. Я ж не говорю, как вам лучше делать вашу работу. Так и свою работу – я лучше вас знаю. Теперь и головой можете свободно, а то боялись бы повернуться… Зойк, покажи своего. Ох ты, – рассмеялась. – А что ж так жирно на щеки?

– Взопрел.

Двери пропустили Губина в светло-сиреневом генеральском мундире, душистый, фуражка в руке, негромко:

– Самолет сел. – Заглянул в закуток водителя. – Иди в караулку! Мамаши, спасибо, вы здесь… вот вам в сумке перекусить. На первое время. Прошу. – Растерянно взглянул на меня, белое лицо. – Машина – вот, рядом. В заднюю дверь, прошу. Вы… Вы без шляпы? Прохладно… У нас. Вот так встречаем, оплошно. Пожалуйста.

Автомобиль, огромный и сверкающий, как мокрый зонт, ждал впритык к автобусу, самолетное завывание, и я торопко пробрался в чрево – на мягкие диваны, водитель за непроницаемой стеной, диваны напротив друг друга, напротив поместился негр – коренастый потный негр с безобразно вывернутыми губами. В светлом костюме. Он все трогал земляными руками: столик, пепельницы, телевизор, рычажки, опускавшие стекло, кнопки нажимал – в потолке зашумело, и нас обдувал теперь сквозняк, негр вытер пот на лбу и напуганно осмотрел свою руку.

Лысый опечатывал двери автобуса, Губин прокричал вдаль:

– Пускайте водителя! – Насунул фуражку и осторожно забрался к нам. – Удобно устроились? Сейчас поедем. Я подумал: без сопровождения, без мигалок, а уж доедем до места, там – все… Ничего? Прошу прощения. – Он избегал моих глаз, принужденно улыбался. – Чуть обождать. Минуту. Песню включить?

– Человек вон этот, – негр спрашивал. – Что с нами?

– Что вы? Какое? А, этот, остриженный? Честно говоря, хотелось бы, да. Хотя он, вы правы, не вполне официальное… Но по существу – опытный товарищ, помогает, а-а… У вас какое-то есть?.. Почему вы спросили?

– Останется пусть.

– Да? По совести говоря… Впрочем, я и сам… Думаю, что… – Автомобиль шелохнулся, Губин припал к переговорному устройству. – Сел? К гостинице, со стороны бульвара, вход в кинобудку, знаешь? Давай! – И замкнул дверь.

Лысый сноровисто обернулся и взирал, как удаляется автомобиль, не сойдя с места. Его заслонили подбежавшие спины. Мощное радостное движение увлекало, мы летели, как к бабам в чужой город.

– Не холодно? А вам? На месте у нас небольшое празднование, подготовили, что можем… Сами увидите, не стану предварять, – тараторил, то плаксиво жалясь, то потерянно усмехаясь. – Удобней смотреть с крыльца, надеюсь, одобрите, чтоб трибуну не городить, тут я осмелился распорядиться… И всем видны. Обратите внимание: с вашей стороны проезжаем птицефабрику, поселок птицефабрики, сама-то фабрика разбросана, несколько производств. Крупнейшая в области. Договор с немцами заключили на перо, но развитие сдерживает несовершенство нормативных… – Губин поперхнулся и больно потискал пальцами губы. – Позвольте, я занавеску задвину? Благодарю. Да-а, столько ждали. А теперь – не верится…

Веки у негра кроваво закраснели, он опустил широкий раздавленный нос с маленькими ноздрями и причмокивал.

Я не мог найти, на что возможно смотреть, и все не могли. Но вскоре я начал вслушиваться – у водителя играет? Всплесками, мешаясь с птичьими отголосками людей, – просто мы подъезжаем. Мы мчались незрячими, и звуки для нас окрашивались и получали рост: там пробовали согласие золотые безбрежные оркестры, бухающие барабанами, расходились и схлестывались, и так же схлестывались внутри болезненным комком разминувшиеся под разные марши вдохи и выдохи, все пробивали гудки автомобилей. Мы словно сидели у растворенного в весну окна, когда все звуки свежи, значимы после зимней заклеенной глухоты, мы оказались на берегу вороньих кличей, спешащих каблуков, шершаво трущих о дорогу подошв – там текли реки, они текли строем и, пересекаясь, не смешивались, добавляли тревоги звуки непонятные, случайные, их доносил в щепоти ветер: какие-то жестяные удары, хлопки, как о пыльный ковер, словно лай собаки, стругающий кашель, и сверху всего звонко переламывался церковный звон, словно небо прохудилось и с него сочились частые колокольные удары: долетало все поразительно, потому что человеческие голоса так сплотились, что казались тишиной, человеческие голоса не разделялись, безлико шумели, как прибой, вокруг, и я боялся дыхнуть, казалось, мы на дне – раздавит, по крыше ударят кулаки, брызнут стекла и руки потянутся к нам.

– Подъезжаем, – сгорбился Губин, откашлялся. – Под-ез-жаем! Город наш, посмотрите, красивый… – Пальцем очистил от занавески самый уголок окна и приложил глаз, отправив фуражку на затылок.

Негр беспокойно пересел, посжимал-разжимал кулаки, пофыркивая, как собака, – душно и страшно вспотеть. Спросить бы воды.

Губин ощупью нажал переговорное устройство.

– Вплотную к кинобудке, к двери! Покажи им пропуск. Выйди постучись – откроют. И сам уходи на площадь. После одного человека отвезешь на вокзал. – Спина у Губина бугрилась, он кратко глянул в зеркало, неузнающе мазнул глазами в нашу сторону.

– Ну. Пойду!

– А вот скажите, скажите, – распаляясь, залопотал негр, обиженно подергивая головой. – А вот я слышал: вы имеете значительные раскопки археологии. Их желаете показывать?

Губин, казалось, удивился и после неприятной заминки уверенно, но медленно подтвердил:

– Верно. Есть действительно ценное месторождение, – говорил почему-то преимущественно мне. – Целый город. Но это не совсем здесь. Дальше. На берегу озера. Красивое место. Жаль, что не можете дольше остаться. А то – оставайтесь. – Стараясь улыбнуться. – Будем рады. Что-нибудь придумаем.