Между тем Лора Мэсон шла по пути, усеянному розами, единственные шипы которых заключались в ревности к Элинор, причинявшей ей по временам мучительную боль.

«Ланцелот любил ее прежде, чем полюбил меня, — думала богатая наследница с унынием, — Я знаю, это верно. Он предлагал ей свою руку в тот самый день, когда швея принесла мне голубое шелковое платье, с таким окороченным лифом, что я была вынуждена отдать его перешить. Поэтому именно она — т. е. Элинор, а не швея — уехала из Гэзльуда. Неприятно подумать, что тот, кого боготворишь, менее чем три месяца тому назад, восхищался другого. Элинор была не права, завлекая его».

Этой последнею, неопределенною фразою мисс Мэсон обыкнопрнно извиняла своего жениха. Элинор завлекала его; этим Лора извиняла и минутное увлечение Ланцелота, которое на время удалило его от нее. А чем именно завлекала его Элинор? Молодая девушка не давала себе труда разъяснить. Она желала простить своего жепиха, желала иметь повод даровать ему прощение и поступала так же, как вообще все слабые женщины, когда они предаются владычеству мечтательной любви к красивому лицу. Но хотя Ланцелот Дэррелль помирился с питомицей Монктона и стал ухаживать за ней, говоря ей множество нежных слов и миленьких стереотипных фраз под тенистыми тисовыми деревьями старинного толльдэльского сада, он даже формально просил ее руки, и его предложение было принято, как опекуном, так и его самою, но Лора все-таки не была удовлетворена вполне. В сердце ее скрывалось какое-то тайное недоверие и муки ревности, которые, как мы уже сказали, заключали в себе шипы ее розами усеянного пути. Шипы эти были очень остры и очень многочисленны.

Монктон тоже не был совершенно спокоен насчет Лоры, хотя и согласился на ее союз с Ланцелотом Дэрреллем. Он сделал более того: он поощрил молодого человека на этот шаг, и теперь, когда возвращаться назад было уже поздно, он вдруг стал сомневаться в благоразумии своего поступка.

Он старался заглушить голос совести, но не мог скрыть от самого себя, что главная причина, побудившая его согласиться на замужество Лоры, заключалась в желании удалить Ланцелота Дэррелля от общества его жены. Он не был достаточно слеп к своей собственной слабости, чтоб не сознавать тайного наслаждения, с которым пользовался случаем доказать Элинор ничтожность чувства, способного так легко переходить от одного предмета к другому. Кроме того, Джильберт Монктон старался убедить себя, что насколько от него зависело, он избрал лучшее для счастья легкомысленной девушки, вверенной его попечениям. Воспротивиться любви Лоры значило бы нанести ей тяжелый удар. Ланцелот Дэррелль даровит и приятен, он происходит от семейства, в котором благородсто почти достоинство врожденное. Характер его может приобрести со временем более твердости, и на нем но праву опекуна будет лежать прямая обязанность пробудить в муже питомицы все лучшие чувства его натуры и поставить его на стезю приличной и почетной деятельности.

«Я постараюсь развить его талант… Кто знает, — думал Монктон, — может быть, у него явятся гениальные способности, он отправится в Италию и будет изучать великих мастеров живописи».

Свадьба была назначена в самом начале весны, а тотчас после нее Ланцелот со своею женой отправится за границу, объедут все города континента, где представится что-нибудь интересное для изучения художника. Таким образом, они пробудут в отсутствии около года, а зиму проведут в Риме.

Смертельная бледность покрыла лицо Элинор, когда муж сообщил ей о дне свадьбы.

— Так скоро! — воскликнула она тихим голосом, почти задыхаясь от волнения, — Так скоро! Мы теперь в начале декабря… далеко ли до весны?

Монктон следил за выражением ее лица в мрачной задумчивости.

— Чего же ждать? — спросил он.

Элинор молчала несколько минут. Что ей было говорить? Должно ли ей допустить свадьбу? Должна ли она позволить Ланцелоту находиться среди этих людей, которые доверялись ему, не зная его. Может быть, она высказалась бы и открыла мужу, по крайней мере, часть своей тайны, но удержалась из опасения, чтоб и он также не стал смеяться над нею, как делал это Ричард Торнтон? Не мог ли он — который в последне время стал с него так холоден, так осторожен, иногда саркастичен и даже суров — не мог ли он строго осудить ее за безумное желание мести и тем или другим способом помешать исполнению главной задачи ее жизни? Она доверилась Ричарду Торнтону, умоляла его о помощи. Из этого доверия она не почерпнула ровно никакой пользы: ничего, кроме предостережений, упреков и убеждений, даже насмешек. Нет, с этой минуты она твердо решилась не открывать своей тайны никому и рассчитывать только па одну себя для достижения победы.

— Зачем было бы откладывать свадьбу? — повторил Монктон свой вопрос довольно резко, — разве у тебя есть на то какие-либо причины?

— Нет, — произнесла Элинор, запинаясь, — причины нет никакой, если только ты находишь Дэррелля достойным доверия Лоры, нет, если ты считаешь его человеком хорошим.

— Разве ты имеешь повод думать противное?

Мистрис Монктон уклонилась от прямого ответа на этот вопрос.

— Ты, первый внушил мне сомнение на его счет, — сказала она.

— Ах, действительно! — возразил Монктон, — я совсем забыл об этрм. Я, право, удивлюсь одному, Элинор, почему у тебя о нем такое дурное мнение, а между тем ты так много занимаешься им?

Пустив эту стрелу в сердце, по мнению его, виновное в тайной любви к другому, нотариус вышел из комнаты.

«Да поможет ей Бог, бедное дитя! — думал Монктон. Она вышла за меня ради положения в свете, а я, может быть, считал вещью слишком легкою побороть сентиментальную мечту, лишенную глубины. Как мне кажется, она старается исполнить свой долг, и когда молодой человек будет далеко от нее, она может полюбить меня».

Размышления, подобные этим, обыкновенно сопровождались переменою в обращении нотариуса с Элинор, и убитая духом молодая женщина оживлялась под благотворными лучами его возвращенной любви. Дочь Джорджа Вэна уже полюбила своего мужа. Правда, эта любовь не стоила ей большого труда, ей не следовало превозмогать никакого чувства отвращения. Напротив, она уважала Монктона и восхищалась им с первой минуты, как встретилась с ним. Она готова была любить его более искренне, от всей души, когда ей удастся достигнуть своей главной цели в жизни, освободиться от одной всепоглощающей мысли.

Хотя крайняя бдительность Элинор не открыла ей ничего, что доказывало бы тождество между Ланцелотом Дэрреллем и тем человеком, который был виною смерти ее отца, она имела успех в другом отношении, к большой досаде многих, а в число их следует включить и молодого художника.

Морис де-Креспиньи, много лет уже не принимавший участия ни в чем и ни в ком, оказывал большое расположение к молодой жене Джильберта Монктона.

Старик никогда не забывал тот день, в который воспоминание о прошлом внезапно предстало перед ним вследствие появления молодой девушки с прекрасными светлыми волосами, которая показалась ему живым изображением потерянного друга. Минуты этой он не забывал никогда и, спустя немного дней после прибытия Элинор в Толльдэлль, он случайно встретил ее во время прогулки. Оп настойчиво требовал, чтобы остановились и дали ему возможность поговорить с нею, к душевному прискорбию двух старых девственных стражей. Элинор пользовалась каждым случаем для сближения с другом ее отца, на него она рассчитывала для исполнения своего обета мести. От законов она удовлетворения ждать не могла, один де-Креспиньи имел в руках и мог располагать тем состоянием, на которое так сильно надеялся его молодой родственник. В его власти было наказать низкого обманщика, который ограбил беспомощного бедного старика. Даже если б не существовало такого побуждения, любви Элинор к ее покойному отцу было бы достаточно, чтоб внушить ей нежное чувство к владельцу Удлэндса. Ее обращение с ним, под влиянием этого нежного чувства, на него действовало, как волшебство. Он требовал непременно, чтобы во время его ежедневных прогулок всегда направлялись к той стороне, где их имения разделялись только легкою железною решеткой и где он мог надеяться встретить Элинор. Понемногу он вынудил ее дать обещание в назначенный час выходить к нему на встречу, если только погода бывала хороша, и тщетны были все усилия двух старых девиц посредством всех возможных хитростей, какие они только могли придумать, удержать старика дома в назначенный им час. Они усердно молили Бога о постоянном дожде, бурях, туманах, ураганах и других непогодах, которые могли бы удержать дома болезненного старика, их пленника.