— А я училась в Филадельфии. Тогда все обдумывалось заранее.

— А еще я буду гранд-дамой и буду носить красивые платья.

— Шелковые платья для моей мамы привозили из Нового Орлеана.

— А еще ты что-нибудь помнишь?

— Помню своего папу. Он привозил мне игрушки из Луисвиля и считал, что девушки должны рано выходить замуж.

— Ну же, бабушка.

— Я не хотела замуж. Мне и без того было хорошо.

— А когда ты вышла замуж, тебе тоже было хорошо?

— О да, дорогая, но по-другому.

— Ничего одинакового не бывает, правда?

— Не бывает.

Старая дама засмеялась. Она очень гордилась своими внуками. Они были умными и воспитанными детьми. Приятно было смотреть на нее и на Бонни, которые делали вид, будто знают все на свете, все и обо всем, они постоянно делали такой вид.

— Мы скоро уедем, — со вздохом произнесла девочка.

— Да, — вздохнула ее бабушка.

— Послезавтра уезжаем, — сказал Дэвид.

Из окон столовой в доме Найтов было видно, как тянулись к земле деревья, похожие на оперившихся цыплят. Яркое щедрое небо плыло над землей, ветерок поднимал занавески, словно паруса.

— Вы никогда нигде не задерживаетесь надолго, — проговорила девочка, причесанная по-китайски, — но я на вас не в обиде.

— Мы когда-то думали, — отозвалась Алабама, — что жизнь в одном месте не похожа на жизнь в другом месте.

— Прошлым летом сестра ездила в Париж. Она сказала, что там… что туалеты в Париже на всех улицах… хотела бы я посмотреть!

Какофония звуков, витавшая над столом, то стихала, то усиливалась, совсем как в скерцо Прокофьева. Алабама вносила в это отрывистое стаккато то единственное, что так хорошо знала: schstay, schstay, brisé, schstay, — эта танцевальная фраза звучала у нее в голове. Алабаме пришло на ум, что всю оставшуюся жизнь она будет вот так сочинять, упорядочивая ритмы и звуки жизни, втискивая их в определенные правила.

— Алабама, о чем ты думаешь?

— О форме вещей, — ответила она. Застольная беседа врывалась в ее мысли, как стук копыт на мостовой.

— Говорят, он ударил ее в грудь.

— Соседям пришлось позакрывать двери, чтобы защититься от пуль.

— Только представьте, четверо в одной постели!

— И Джей выпрыгивал из фрамуги, так что они больше не могут снимать этот дом.

— А я не виню его жену, даже если он обещал спать на балконе.

— Она сказала, что лучше всего аборты делает один врач в Бирмингеме, но они поехали в Нью-Йорк.

— Миссис Джеймс была в Техасе, когда все случилось, и как-то Джеймсу удалось все замять.

— Шеф полиции привез ее в патрульной машине.

— Они встретились возле могилы ее мужа. Говорят, он намеренно похоронил свою жену рядом, с этого все и началось.

— До чего по-гречески!

— Боже! Как-то это не по-человечески.

— Напротив. Вполне человеческие страсти.

— Помпейи.

— Никто не хочет домашнего вина? Я процедила его через старенькое полотенце, но осадок все равно есть.

В Сен-Рафаэле, вспоминала Алабама, вино было сладким и теплым. Оно липло, как сироп, к горлу и склеивало мир в одно целое, несмотря на жару и испарения моря.

— Как прошла ваша выставка? Мы видели репродукции.

— Нам нравятся недавние картины. Никто еще так не насыщал балет жизнью со времени…

— Я хотел, — сказал Дэвид, — передать ощущение ритма, с каким глаз ловит каждое движение вальса, и ритм мазков совпадает с танцевальным тактом, какой отмеривали бы ваши ноги.

— Ах, мистер Найт, — восклицали дамы, — до чего чудесная мысль!

Мужчины говорили «молодчина» и «здорово», так повелось с начала депрессии.

Скользнув по их лицам, как по тропинкам, свет останавливался в глазах, словно паруса детских корабликов, отражавшихся в пруду. Кольца от камней, брошенных с берега гуляющими, ширились и исчезали, и глаза оставались глубокими и спокойными.

— Ах, — сетовали гости, — мир ужасен и трагичен, и мы не можем избавиться от желаний.

— И мы не можем — вот почему у нас на плечах лишь кусок от глобуса, и тот держится непрочно.

— Можно спросить, что это?

— А, это тайная жизнь мужчины и женщины — они с тоской думают о том, насколько могли бы быть лучше, будь они другими людьми или даже самими собой, и чувствуют, что не использовали полностью свои возможности. Я достиг предела и теперь могу лишь выражать невыразимое, вкушать еду, не ощущая ее вкуса, вдыхать запах прошлого, читать статистические справочники и спать в неудобных позах.

— Когда я вернусь к аллегорической школе, — продолжал Дэвид, — мой Иисус посмеется над глупыми людьми, которым плевать на его печальное положение, и вы увидите по его лицу, что и ему хочется откусить от их сэндвичей, если кто-то на миг вытащит гвозди из его рук…

— Мы все приедем в Нью-Йорк посмотреть на эту картину.

— И римские солдаты на переднем плане тоже хотят свой кусок сэндвича, однако у них слишком сильно развито чувство профессионального долга, и это не позволяет им просить.

— Когда она будет выставлена?

— О, еще не скоро — сначала я нарисую все остальное, что есть на земле.

На столе с коктейлями были еще горы всякой еды: канапе, похожие на золотых рыбок, округлые горки икры, масло, украшенное выпуклыми гранями, и запотевшие бокалы, испарина на их боках сгущалась под бременем стольких отражений — отражений всех этих невероятно аппетитных деликатесов.

— Вы оба счастливцы, — говорили Найтам.

— Хотите сказать, мы легче других расстаемся с частью себя — и при этом, и благодаря этому, всегда остаемся целыми и невредимыми? — спросила Алабама.

— Вам легко живется, — говорили им.

— Мы научились делать выводы из полученного опыта, — сказала Алабама. — Когда человек взрослеет настолько, что готов сделать выбор, в его жизнь так или иначе вторгается смерть, и давно позади то время, когда все было впереди. Мы росли, полагаясь в своих мечтах на бесконечные обещания американской рекламы. Я все еще верю, что можно научиться играть на рояле по почте и что маска из ила обеспечит тебе великолепный цвет лица.

— В сравнении с остальными вы счастливица.

— Я тихонько сижу и гляжу на мир, говоря себе: «Ах, счастливы те люди, которые не забыли слово „непреодолимый“».

— Нельзя же, чтобы тебя до бесконечности сбивало с ног, — вмешался Дэвид.

— Равновесие, — заговорили все. — Нам нужно равновесие. Как в Европе с равновесием? Лучше, чем у нас?