Отметим, что «похороны» в обрядово-магических практиках выступают как многозначный символ. Например, чтобы погубить кого-нибудь насмерть, одевают птицу как человека, дают ей имя этого человека и хоронят ее [Познанский 1995, с. 133, со ссылкой на Бартоша]. Однако в описанных выше практиках «похороны» (спрятывание) предмета гораздо ближе по смыслу к церемониям упрятывания чуринги инициируемыми юношами у австралийских аборигенов [Берндт 1981, с. 166, 199, 204–205; Белков 1997].

Илл. 90

Вообще как в традиционной, так и в современной детской субкультуре разного рода акции, связанные со «спрятыванием», часто символизируются как «похороны». Нередко это действительно связано с захоронением мертвой птицы или других мелких животных. С. Б. Адоньева, например, упоминает похороны ежика, гусеницы, стрекозы [Адоньева 1999а, с. 120, 124, 125]. «Кукол мы не хоронили, а птичек хоронили в Воронеже. Да. Эт уже я приехала, пошла в первый класс. Жаль было что птичка умерла. Да. В коробочку её клали. Да. Какие-то каробочки были. В коробочку клали. Вот. Мы её тогда лоскутиками яркими накрывали, а потом ухаживали за могилками. Да, и цветы чтоб обязательно были! Клали, я вот помню, желтенькие эти цветочки, лютики клали на могилку. Да, наверно, это так велося…» [ЛА МИА, с. Пушкино Добрынинского р-на Воронежской обл.].

Обычай спрятывания каких-либо предметов находит аналогии в девичьих игровых «секретиках», на которые в последнее время обратили внимание исследователи современных детской и девичьей субкультур [Осорина 1999; Адоньева 1999а, с. 120–126; Адоньева 1999б, с. 11–13; Борисов 2002, с. 57–60]. Причем наиболее часто повторяющимся мотивом, связанным с девичьими «секретиками», является то, что их стремятся найти и разорить мальчики.

Для понимания мотивации подобных акций важен мотив преобразования спрятанных предметов, упоминающийся в некоторых меморатах: «Интересно же закопать, а потом откопать. А вдруг он там превратится во что-нибудь…» [Адоньева 1999а, с. 122]. В более развернутом виде этот мотив присутствует в цитируемом Г. С. Виноградовым рассказе маленьких девочек о «живых куколках», которые «образуются под землей из закопанных „сечек“ [=рубленая солома или черепки]. При закапывании нужно соблюдать тишину и затем все сохранить в тайне; через год появится живая куколка, которая движется и говорит. Иногда живые куколки находятся в бугорках. Чтобы вызвать их на поверхность, увидеть их, нужно потрогать бугорок беленькой палочкой. Девочки верят в существование созданных куколок, сами закапывают в землю „сечки“ и ждут…» Зимой живые куколки «живут уже под снегом и вечерами выходят кататься на маленьких санках» [Виноградов 1999, с. 21, 25]. Отметим, что сходным образом иногда описываются русалки («маленькие, как куколки» [Толстой 1995, с. 254, с. Белозерки Херсонской губ.]) и святочные демоны-шуликуны.

В качестве параллели укажем на распространенное у народов Нижнего Амура представление о расположенном на небе «дереве душ» (омиа-мони или омиа-докини), на котором сидят в виде птиц «неродившиеся души», которые постепенно перебираются с верхних ветвей на нижние, а потом слетают на землю и внедряются в лоно женщины в виде зародыша младенца. Душа омиа живет в теле младенца в течение года, а затем превращается в душу панян – маленького человечка. При этом крылья превращаются в ручки, а лапки – в ножки. В таком виде душа обитает в теле человека до его смерти [Смоляк 1991, с. 104, 108].

Общий смысл данных обрядовых действий хорошо отражает известный уже древним афоризм: «Если пшеничное зерно, падши в землю, ‹…› умрет, то принесет много плода» [Евангелие от Иоанна, 12:34]. Фактически это идея, на которой основаны все мифы об умирающих и воскресающих божествах, в культах которых часто встречается погребение или уничтожение их изображений-кукол.

* * *

Символическое значение обрядов и игр, основным персонажем которых является птица (воробей, перепелка, голубь, павлин и т. п.) либо хтонический или демонологический персонаж (водяной, леший, покойник), рассмотрено нами в специальном исследовании [Морозов 1998, глава «Брак на поле»]. Большинство этих акций базируется на архаическом сюжете «болезнь (смерть) главного персонажа и его оживание» и связано с представлениями о способах реинкарнации умершего, в первую очередь – его души. Хотя эти представления культурно маркированы и культурно специфичны, существуют и некие универсальные механизмы реализации посмертного существования, обеспечивающие, в частности, последующее «воскрешение». Очень важную роль при этом играют различные манипуляции с антропоморфными предметами (куклами, чучелами, иными изображениями и «копиями» усопшего).

При актуализации этих универсальных мотивов в конкретных этнокультурных средах очень важное значение имеет «пространство личности», то есть ситуативно обусловленные реализации жизненного опыта участников обрядов и игр [подробнее о понятии «пространство личности» см: Морозов 2008; Морозов 2009в; Морозов, Слепцова 2009]. Процесс социализации и реинкарнации участников молодежных акций с мотивом похорон и детских игр с «секретиками» символизируется при помощи манипуляций с антропоморфным чучелом или куклой, представляющими собой их возрастные маски-«персоны», которые могут соотноситься как с конкретным лицом, так и с возрастной группой в целом. Временное избавление от куклы (ее «похороны», «спрятывание») соотносится с лиминальным (переходным) периодом, в течение которого индивид и/или его референтная группа обретают, пусть и номинально, новый статус. Уничтожение куклы завершает этот процесс, являясь, по сути, обрядом агрегации.

Вместе с тем, как видим, у данных акций есть и другие обрядовые и игровые цели. Персональные и групповые изменения «пространства личности», по традиционным представлениям, оказывают непосредственное воздействие и на глобальные природно-социальные процессы, открывают возможность воздействия на стихии (вызывание дождя или отгон градовой тучи).

Куклы или сходные с ними антропоморфные фигурки часто используются как обрядовый или праздничный символ. При этом происходит два внешне противоположных, но внутренне взаимосвязанных процесса, предполагающих разные сценарии развития семантики обрядовой куклы. С одной стороны, с течением времени эти обрядовые артефакты стремятся вобрать в себя глубинную семантику праздника или обряда и, в конечном счете, стать его исключительным и самодостаточным знаком, постепенно оттесняющим на второй план остальные значения. Хорошим примером такого сценария является куколка в обряде «крещения и похорон кукушки» [Бернштам 1981, с. 179–203] и чучела в обрядах, предваряющих Великий пост, – см. илл. 91, кострище с чучелом «ведьмы» наверху, приготовленное для проводов масленицы [Wolfram 1972, abb. 5, австрийцы].

Илл. 91